Екатерина Лесина - Браслет из города ацтеков

Всю ночь накануне мы молились Богу. Рано утром следующего дня Кортес взял с собой пятерых капитанов, а также меня и наших переводчиков. Подобная свита не могла возбудить подозрения, так как в ином сопровождении Кортес никогда не появлялся во дворце Мотекосумы. Как всегда, Кортес наперед послал человека с просьбой об аудиенции. Мотекосума ответил, что очень рад посещению.

После обычных приветствий и поклонов Кортес обратился к Мотекосуме со следующими словами:

– О великий Мотекосума, как мне понять, что Вы, назвавши себя нашим другом, повелели Вашим военачальникам на побережье захватить поселения, находящиеся под охраной нашего короля? Baши люди осмелились убить испанца, одного из моих братьев! Это объявление войны. Тем не менее я не алчу начать военные действия, не хочу разрушить этот город, но с условием: для сохранения мира Вы должны тайно вызвать Ваших виновных военачальников и передать их нам. А также Вы должны сейчас же вместе с нами, добровольно и спокойно, отправиться в наши палаты, где и будете впредь пребывать. Вам будут служить там столь же почтительно, как в Вашем собственном дворце. Но если Вы поднимете шум, то Вас немедленно убьют. Именно для того я взял с собой этих моих капитанов.

В первую минуту Мотекосума от неожиданности не мог произнести ни слова. Затем он, несколько оправившись, торжественно заявил, что никогда не давал приказа о нашем уничтожении. Он готов сейчас же вызвать провинившихся военачальников, чтобы наказать их примерным образом. Однако идти с нами он не желал. И препирательство длилось долго, пока у Хуана Веласкеса де Леона не лопнуло терпение, и он с возмущением не обратился к Кортесу:

– К чему столько слов? Или он последует за нами добровольно, или мы его прикончим.

Суровый, необычный тон произвел впечатление на Мотекосуму, и он смягчился. По совету Кортеса Мотекосума объявил приближенным и охране, что идет с нами, ибо таковы желания и воля их идола Уицилопочтли, ибо только с нами его жизнь будет в безопасности. Ему подали богатейшие его носилки, и вся процессия отправилась к нам.

Вскоре к нему явились все главные советники и племянники Мотекосумы, как бы для услуг, а на самом деле, чтобы узнать – не пора ли начать против нас военные действия. Но Мотекосума неизменно отвечал, что ему приятно провести с нами несколько дней, что переезд произошел по его собственному желанию и не следует верить слухам об обратном. А для пущего успокоения Мотекосума перевел к нам всех своих слуг и жен.

Он сдержал слово. Через несколько дней прибыли военачальники, сражавшиеся против Хуана Эскаланте, и Мотекосума передал их Кортесу для суда.

Под пыткой они же признались в тайном приказе, полученном от Мотекосумы, и повинились. Однако Кортес не собирался прощать предательства и приговорил всех к смерти. Мешики были заживо сожжены перед дворцом. Самого же Мотекосуму Кортес велел на время казни его военачальников заключить в оковы, а вернувшись, лично уверил его, что любит Мотекосуму как родного брата. И в доказательство Кортес уступил ему и своего пажа Ортегилью.

Так Мотекосума остался в нашем расположении, и только единственно это сдерживало мешиков от войны. Однако власть великого слабела, и случалось так, что лишь при помощи Кортеса ему удавалось сохранить положение. Эти двое стали нужны друг другу, что премного поспособствовало сближению и установлению дружбы.

– Хороша же была дружба, – засмеялся Тлауликоли, – тогда и ты – мой друг, а я – твой. И надо нам с тобой, как истинным друзьям, радоваться тому, что находимся мы вместе.

Киа, прижавшаяся к плечу его, спросила о чем-то, и Ягуар ответил. Только не стала смеяться девушка-птица, вздохнула и спряталась в тени своего мужа.

Боялась она меня? Презирала?

Не знаю.

– Что ж, теуль, – сказал Тлауликоли, обнимая жену. – Могу сказать тебе, что наша дружба закончится так же, как закончилась та, которая была у Малинче и Монтесумы.

И я понял, что говорит он о смерти владыки мешиков.

Пожалуй, случись Кортесу быть в Мешико в те дни, многое повернулось бы иначе. Однако Господь Бог распорядился так, что предательство Нарваэса, прибывшего с Кубы нам на подмогу, вынудило Кортеса двинуться к побережью. Мотекосуму и Мешико он оставил на попечение Педро де Альварадо. А он, будучи человеком знатным и верным духом нашему делу, умом не отличался. Честно исполняя приказы, Альварадо постановил через Мотекосуму запретить человеческие жертвоприношения, чем вызвал сильное недовольство среди мешиков.

Не раз и не два приходили к нему послы с просьбой переменить приказ, но Альварадо, а с ним и прочие капитаны, оставались непоколебимы. И я мыслил, что сие – во благо. Пусть бы увидели мешики, сколь бессильны их боги, что и не боги они вовсе, но идолы золотые. А истинный Господь – милосерден.

Однако же многие волнения и мятежи смущали Альварадо, ибо мешиков было множество, а нас – горстка. Потому, когда обратились к Альварадо жрецы, прося дозволения провести праздник Тошкатль во славу их гневливого бога Уицилопочтли, Альварадо от имени Мотекосумы ответил согласием. Он поставил два условия. Первое – всем мешикам, кои желают праздновать, следует явиться без оружия. Второе – сам Альварадо желает увидеть празднование. И прочие из нас сказали, что если боги мешиков столь грозны, как то говорят, то и нам будет не лишним выразить свое им почтение. Мешики не посмели перечить.

Тотчас специальные женщины, которые целый год соблюдали строжайший пост, начали молоть семена мака. А другие женщины стали готовить статую в виде человека. Ее сделали из молотого зерна, смешанного с семенами мака, уложив смесь на каркас из прутьев.

Фигуру обернули тканями и украсили перьями, сделали лицо, каковое разрисовали поперечными полосами. Уши бога украсили мозаикой из бирюзы, а к ногам прикрепили золотые пальцы. На голову же Уицилопочтли поместили магический убор из перьев колибри. А плечи обернули накидкой в виде листьев крапивы, выкрашенной в черный цвет, на ней было пять пучков хвостовых орлиных перьев. В руках бог держал кремневый жертвенный нож из бумаги и тростниковый щит.

Когда же солнце озарило небосвод, возвестив о наступлении праздничного дня, жрецы открыли лицо идола и, расположившись вокруг, начали воздавать хвалу. А после вознесли его на вершину пирамиды.

Праздник начался.

Верно, не стоило мне говорить о том, что и я присутствовал в тот день, прозванный мешиками днем печали. Тлауликоли, прежде спокойный и даже в редких приступах ярости остававшийся сдержанным, ныне превратился в зверя. Не было внешних проявлений гнева, напротив, он будто бы заледенел и сидел долго, минуты две, неподвижен. А после глянул мне в глаза, и я увидел, что передо мной уже не человек.