Алан Брэдли - Копчёная селёдка без горчицы

Она стояла на тропинке, пристально глядя на меня, как будто я кобра в корзине заклинателя змей, внезапно начавшая говорить.

— Давай, — сказала я, — пошли. Вернемся в Букшоу и найдем что-нибудь пожрать.

— Нет, — ответила она. — Я возвращаюсь в фургон.

— Там небезопасно, — заметила я. Возможно, если я назову вещи своими именами, то смогу заставить ее передумать. — Кто бы ни проломил Фенелле череп и не воткнул ложку для лобстеров в нос Бруки, он все еще бродит здесь. Пойдем.

— Нет, — повторила она. — Я тебе сказала, я возвращаюсь в фургон.

— Почему? Ты меня боишься?

Ее ответ прозвучал быстрее, чем мне хотелось бы.

— Да, — ответила она, — боюсь.

— Ну что ж, — мягко сказала я. — Будь дурочкой. Увидишь, мне наплевать.

Я поставила ногу на педаль и приготовилась стартовать.

— Флавия…

Я обернулась и взглянула на нее через плечо.

— Я передала инспектору Хьюитту то, что мне рассказала Фенелла.

Чудесно, подумала я. Просто чудесно.

Кто-то однажды сказал, что музыка своим волшебством может успокоить. Не помню кого. Может быть, речь шла о звере? Даффи знает точно, но поскольку я с ней не разговариваю, то вряд ли могу спросить.

Но, по мне, музыка и наполовину так хорошо не успокаивает, как месть. С моей точки зрения, сведение счетов оказывает настолько успокаивающий эффект на психику, что может дать музыке изрядную фору. После стычки с Порслин я пыхтела, как кабан в стойле, и мне требовалось время, чтобы остыть.

Войти в дверь моей лаборатории — все равно что получить убежище в тихой церкви: ряды бутылочек с химикалиями — мои витражи, лабораторный стол — мой алтарь. В химии больше богов, чем на горе Олимп, и здесь, в уединении, я могла мирно молиться величайшим из них: Жозефу Луи Гей-Люссаку (который, обнаружив, что юная продавщица в магазине тканей тайком читает книгу по химии, пряча ее под прилавком, быстренько бросил невесту и женился на этой девушке), Уильяму Перкину (нашедшему способ получения пурпурной краски для императорских мантий без использования выделений моллюсков) [36] Имя Уильяма Перкина носили два выдающихся английских химика-органика, сын и отец; честь изобретения одного из первых синтетических красителей мовеина (пурпурной краски, о которой упоминает Флавия) принадлежит старшему. и Карлу Вильгельму Шееле, который открыл кислород и — еще более волнующий факт — цианид водорода, мой личный выбор в качестве последнего слова среди ядов.

Я начала с мытья рук. Я всегда совершаю этот ритуал, но сегодня мне потребуются сухие руки.

Я захватила в лабораторию предмет, обычно пристегнутый к сиденью «Глэдис». «Глэдис» приехала с завода полностью оборудованной, с набором для ремонта, и вот эту жестяную коробку с надписью «Данлоп» я водрузила на лабораторный стол.

Но сперва я закрыла глаза и сосредоточилась на предмете моего внимания — моей возлюбленной сестре Офелии Гертруде де Люс, чьим делом жизни было возрождение испанской инквизиции со мной в качестве единственной жертвы. С попустительства Даффи недавние пытки в погребе стали последней каплей. И ныне ужасный час возмездия наступал!

Величайшей слабостью Фели было зеркало: когда дело касалось тщеславия, Бекки Шарп по сравнению с моей сестрой выглядела сестрой ордена Святого смирения Марии — ордена, с которым она вечно меня сравнивала (неудачно, должна я сказать). [37] Женский монашеский орден Святого смирения Марии, основанный во Франции в XIX в. и затем перебравшийся в Америку, занимался помощью сиротам, видимо, поэтому злобная Фели своим сравнением пытается внушить Флавии, что она не родная дочь.

Она была способна часами изучать себя в зеркало, отбрасывая волосы, скаля зубы, возясь с прыщами и оттягивая внешние уголки глаз, чтобы они аристократично опускались, как у отца.

Даже в церкви, уже прихорошившись до кончиков ногтей, Фели вечно смотрится в маленькое зеркальце, которое она прячет в «Гимнах, древних и современных», чтобы наблюдать за цветом лица, в то же время притворяясь, что освежает в памяти слова гимна № 573-й «Все яркое и красивое».

Кроме того, она отличалась религиозным снобизмом. Для Фели утренняя служба была драмой и она сама — ее благочестивой звездой. Она всегда вскакивала первой, чтобы получить причастие, так, чтобы, когда она возвращалась к нашей скамье, как можно больше прихожан увидели ее скромно потупленные очи и сложенные на талии длинные белые пальцы.

Эти факты я проанализировала, перед тем как спланировать следующий шаг, и теперь время настало.

С маленькой белой Библией, которую миссис Мюллет подарила мне в день конфирмации, в одной руке и набором для ремонта в другой я направилась к спальне Фели.

Это не так сложно, как может показаться. Если идти по паутине пыльных темных коридоров, держась верхнего этажа, можно добраться из восточного крыла Букшоу в западное, минуя по пути большое количество заброшенных спален, не используемых с тех пор, как королева Виктория в последние годы правления отказалась нанести де Люсам визит. Она заметила своему личному секретарю сэру Генри Понсонби, что ей «вероятно, не хватит воздуха в таком крошечном обиталище».

Сейчас эти комнаты напоминали морги для мебели, населенные только остовами кроватей, комодами и креслами, прикрытыми простынями, высохшими от старости и временами издававшими тревожные скрипы в ночи.

Но в данное время, когда я миновала последние из покинутых спален и подошла к двери, которая вела в западное крыло, все было тихо. Я приложила ухо к зеленому сукну, но по ту сторону царила тишина. Я со скрипом открыла дверь и всмотрелась в коридор.

Снова ничего. Словно в могиле.

Я улыбнулась, когда по западной лестнице полились звуки 147-й кантаты Баха «Радость человека желающего»: Фели занялась музицированием в гостиной, и я знала, что меня не побеспокоят.

Я вошла в ее спальню и закрыла дверь.

Эта комната не была мне незнакомой, поскольку я часто приходила сюда стянуть шоколадные конфеты и порыться в шкафах. По планировке она очень похожа на мою: огромный старый ангар с высокими потолками и большими окнами, место, на первый взгляд, более подходящее, чтобы устроить самолет, чем чью-нибудь тушку на ночь.

Главным отличием наших спален было то, что в комнате Фели не было пузырящихся влажных обоев на стенах и потолке: во время ливней вода просачивалась и превращала мой матрас в сырое болото. В таких случаях мне приходилось уходить с кровати и проводить ночь, завернувшись в халат, в пропахшем мышами «крылатом» кресле, стоявшем в единственном сухом углу комнаты.

Спальня Фели, в противоположность моей, как будто возникла из кино. Стены покрывал изящный цветочный орнамент (кажется, моховая роза), а высокие окна обрамляли занавески из кружев.