Виктор Пронин - Брызги шампанского

Это видение меня вполне устроит.

Ничего другого я не хочу видеть в последний час.

Продолжая свой путь по набережной, я неожиданно наткнулся на Алевтина. Его красные, воспаленные глазки горели радостным возбуждением.

– Представляешь, – сладко ужасался он, – только наступило утро, только рассвело, входит ко мне в номер моя красавица! Сразу после ночной смены! Вошла, с себя все сбросила в угол, и под одеяло... Представляешь?

– Сразу после смены?

– Да! – закричал он.

– От нее, наверно, вкусно так котлеткой пахло?

– Старик! И котлеткой, и шашлычком, и...

– Жареной картошкой, – подсказал я.

– И это было!

– Какая она у тебя душистая! – восхитился я. – У меня такой никогда не было. Наверно, и не будет.

– У нее и другие достоинства есть!

– Не сомневаюсь. – И я двинулся дальше, прикидывая, что сил моих должно хватить, чтобы свернуть в парк Дома творчества, под осуждающим взглядом Владимира Ильича Ленина пробраться к девятнадцатому корпусу, подняться по лестнице на второй этаж и запереться, запереться, запереться на все обороты ключа.

И отрубиться.

Все это я проделал, на все это у меня хватило сил и, главное, ума. И уже лежа в кровати, я подумал, что есть, все-таки есть и смысл, и радость в повторении, в ежедневном повторении простых вещей, необязательных встреч, легкомысленных слов и поступков, которые никому не в тягость. И ты, как осенний лист, летишь на солнечном ветру, поигрывая бликами последних своих прелестей, которых все меньше, которые все сомнительней, которые уже давно никакие не прелести, а нечто им противоположное...

Проснулся я уже ночью от шума ветвей за окном. Потоки дождя шумели в вечнозеленых кипарисах, над взбудораженным морем змеились молнии, из какого-то уцелевшего ресторанчика доносились сиротливые звуки оркестра – кто-то еще находил в себе силы веселиться или, как там называется, полуночная пьянка под шум дождя. Накануне я всем, кому мог, сообщил, что уезжаю на два-три дня, просил простить, просил не скучать и теперь с наслаждением сознавал, что никто меня не потревожит разговором, мадерой или коньяком, не заставит ходить по пустынной мокрой набережной.

Хмель на свежем морском воздухе уходит быстро, и уже к полуночи я достаточно отрезвел, у меня не болело ни в голове, ни в желудке, глядя в темноту, освещаемую вспышками молний, я упивался своим одиночеством и собственной ночной неуязвимостью. Не было слышно ни человеческих голосов, ни собачьего лая, ни шума моторов. Только шелест дождя и грохот ночной грозы.

Боже, как это здорово!

Но знал я, знал непоколебимый закон бытия – если ты чем-то осчастливен и сам это сознаешь, значит, предмет твоего счастья находится в данный момент под угрозой. Пришла вдруг жесткая уверенность в том, что шелест дождя, мягкие удары волн, молнии, которые с непонятной озлобленностью вонзались в море, возникающий в их свете черный контур Карадага не могут продолжаться слишком долго, и надо торопиться все это запомнить, вместить в сознание и постараться навсегда в себе оставить.

Так все и вышло.

В беснующейся ночной катавасии вдруг возник посторонний звук, слабый, почти несуществующий. Я встал, подошел к закрытой стеклянной двери на лоджию, но ничего не услышал, ничего не увидел, кроме грозы. Но потом как-то сразу и неожиданно на лоджии возникла человеческая фигура.

Небольшая человеческая фигурка в трико легко перемахнула через перила. Человек оглянулся, посмотрел вниз и направился к двери. Я стоял за шторой, и увидеть меня было невозможно. Вдруг в метре от меня, в самой комнате, раздался скрежет металла. Я наклонился к двери и увидел, что в щель между дверью и рамой просунуто стальное полотно. Тонкая пила двигалась довольно уверенно, проникнув насквозь, тут же пошла вверх, уперлась в крючок, который всегда казался мне таким надежным...

Прошло пять секунд, десять – и крючок сдался.

Человек по ту сторону двери не торопился входить, он словно привыкал к новому положению – дверь открыта, сопротивление запора сломлено, цель близка.

Начиная понимать, что происходит, я отошел от двери и сел в кресло, ожидая дальнейших событий. Закинув ногу на ногу, я подпер подбородок кулаком и расположился в позе свободной, даже вальяжной.

Дверь открылась, и человек неслышно скользнул в комнату, закрыл дверь за собой и на всякий случай, видимо, для того, чтобы дверь не хлопала на ветру и не издавала лишних звуков, снова набросил крючок на петлю.

Вспыхнул сильный луч фонарика.

– Ой, – сказала Жанна, – это ты?

– Нет, это не я. Я сейчас нахожусь в Ялте у своего давнего друга Марика Козовского. Мы пьем вино, вспоминаем прошлые годы и смотрим на ночную грозу. В Ялте сейчас тоже гроза. Прекрасная погода, не правда ли?

– Ты меня напугал, – сказала Жанна, и я не мог не признать – отличные слова. Просто потрясающие по уместности.

– Я вел себя тихо, не делал резких движений, не издавал громких звуков... Как я мог напугать?

– У тебя такой тон, будто я в чем-то провинилась перед тобой.

– У меня в самом деле такой тон?

– Ты даже не представляешь, сколько в нем издевки.

– Извини, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть, задеть, пройтись по твоему достоинству. По женскому, по человеческому, профессиональному...

– На что ты намекаешь?

– Намекаю?

– Можно я сяду? Мог бы и сам предложить!

– Только не на кровать. С тебя течет вода. Где ты умудрилась так намокнуть?

– Там дождь, – она махнула рукой в сторону двери.

– Если у тебя здесь какие-то дела, можешь спокойно ими заниматься, я не буду мешать.

– Опять издевка. – Она села на стул, но чувствовала себя неуютно, меняла позу, привставала, снова садилась.

Я протянул руку и нажал кнопку настольной лампы. Вспыхнул свет. Несильный, но после полной темноты он показался слепяще ярким.

– Мог бы предупредить, – проворчала Жанна.

– Прости великодушно.

Этот разговор, совершенно не соответствующий положению, в котором мы оказались, мог бы, наверно, продолжаться еще долго, но мне попросту надоело тешиться словами пустыми и ложными.

– А ты ничего даже в мокром состоянии. – Жанна действительно и после проливного дождя была в порядке.

– Наконец-то заметил.

– Не хочешь ничего объяснить?

– Ты о чем?

– Ну... Вообще-то, это немного странно... Ты не постучала в дверь, не бросила камушек в окошко, не посигналила своим замечательным фонариком... А проникла с помощью стального полотна. Знаешь, я так удивился!

– Мог бы сказать, что обрадовался.

– Конечно, я впал в неописуемый восторг! Можно даже сказать, что в радостное неистовство.

– Язвишь?

– А что мне остается?

– Ты привык, наверно, что все поступки должны иметь какое-то разумное объяснение, да? Все должно быть согласовано, выверено, с точки зрения здравости, да? А все, что выходит за эти рамки, – преступно, подло, низко, да?