Наталья Лебедева - Склейки

– Что вам? – спрашивает он. Голос не мальчишеский, взрослый.

– Нет, ничего, извините. Я просто поскользнулась.

Он проходит к крыльцу, а потом поворачивается и говорит с нажимом, подчеркивая важность каждого слова:

– Даже и не думайте. Меня здесь той ночью не было.

В кабинете пусто. Девчонки еще не приходили, а Данка здесь, и разблюдовка, лихо заполненная ее размашистым почерком, уже лежит на столе. Я медленно расстегиваю куртку и одновременно читаю список сюжетов в надежде выпросить на сегодня что-то хоть сколько-нибудь радостное. Я имею право на моральный отдых.

Постороннему человеку покажется, что весь список – одна сплошная радость, но я надолго задумываюсь над каждым пунктом.

1. Областная администрация вручает автомобили ветеранам.

2. Выставка союза художников.

3. Областная администрация, связисты, заседалово.

4. Хор.

5. Конференция филологов, общероссийская.

Выставка – это очень хорошо. Это ровно, спокойно, предсказуемо. Но цветы натюрмортов написаны в сером свете зимнего дня, березы среднерусских пейзажей покрыты пылью проселочных дорог, и лица людей на портретах больны и тусклы. С серых стен выставочного зала льются серые краски – всегда.

Вручение автомобилей – тягостная картина. Мы приезжаем заранее. Ветераны уже здесь. Специально для них во двор автосалона вынесены пластиковые стулья, из динамиков гремит отважная патриотическая музыка. Худощавый ветеран в плохонькой куртке дрожит от холода или от болезни. Тучному трудно сидеть, и он откинулся на спинку неудобного стула, рискуя упасть. Ждем губернатора: он опаздывает. Всегда. По протоколу. Как красна девица. Лучше – считают его помощники – пусть старики ждут губернатора, чем губернатор будет ждать какого-нибудь нерасторопного старикана.

За спинами ветеранов волнуются и топчутся на месте, пытаясь согреться, родственники.

Заместитель губернатора – яркое пятно в общей серокурточной массе. Ее голова в закатных лучах светится аккуратнейшей прической цвета соломы. Она бодра и охотно, громко рассказывает журналистам подробности акции.

Губернатор появляется, вручает ключи, старики слушают его внимательно, как слушали на фронте главнокомандующего, принимают ключи трясущимися руками, садятся в свои автомобили: некоторые – за руль, ктото – на место пассажира.

Заседание связистов – смертная скука. Графики, план телефонизации, схемы, доклады. Ни одного живого слова, ни единой настоящей проблемы. О завышенных тарифах и монополии де-факто – молчок. На таких заседаниях хочется вырвать лист из блокнота и запустить самолетик так, чтобы он попал в спину докладчику. Прямо промеж лопаток или, еще лучше, по затылку.

Слова «филологическая конференция» вызывают улыбку ностальгии: это мне близко, всего полгода назад я училась на филфаке, была студенткой... И если я съезжу, получу удовольствие. А зрители? Кому какое дело до филологических проблем? Вот если бы обсуждали эволюцию российского мата с примерами... Так зачем нужны такие сюжеты – чтобы их никто не смотрел?

Остается хор. Но само по себе слово слишком коротко, чтобы понять, что за ним стоит.

Сигаретно-морозная Данка входит в кабинет, передергивает плечами: замерзла, потому что выходила на балкон без шубы, в одном только свитере.

– Дан, а что такое хор? – спрашиваю я, разворачивая к ней листок, словно, не прочтя этого короткого слова, она не вспомнит, в чем там дело.

– Хочешь? Съезди.– И, недолго думая, Данка вписывает мое имя напротив хора. А в дополнение я получаю серых художников.

Мои съемки поздно: в двенадцать и в четыре, и потому я – свидетель того, как в офисе появляется адвокат Виталя. Он невысокий, подстрижен так, словно сверху на него упало нечто тяжелое и плоское, и сам весь пришибленный и невысокий. Лицо у адвоката красное, глазки – маленькие. Таким его сняли бы в фильме про продажное правосудие.

Я – первая его жертва. Иду за ним в директорский кабинет и, запинаясь, докладываю, как нашла тело Эдика. Как ни странно, сейчас я помню все даже лучше, чем помнила тогда: картинка чиста и кристальна, словно отредактирована в фотошопе.

Адвокат не мучает меня долго: такое ощущение, что я не слишком важна для него. Выхожу из кабинета с легкой обидой. Даже смешно: чувствую досаду, что меня не подозревают, хотя, случись обратное, я перепугалась бы насмерть.

На радостной Дядь-Пашиной машине мы едем на городскую окраину снимать сюжет, обозначенный словом «хор».

Переезжаем мост. Вдоль дороги – двухэтажные дома, стыдливо прикрывающие облупившиеся фасады густыми зарослями кустов и низеньких корявых вишен. За ними надменно возвышаются блочные пятиэтажки.

Здание хоровой школы – одноподъездный двухэтажный домик. Возле двери – яркий желтый прямоугольник на выцветшей стене: здесь когда-то висела табличка, и это подтверждает ее маленький синий уголок, зацепившийся за последний болт.

Внутри – дощатые рассохшиеся полы, неработающий гардероб за ажурной решеткой и дверь туалета, а по другую сторону – приоткрытая дверь кафе, из которой льется сизый, словно заранее напитанный сигаретным дымом, свет.

Нас встречает Светлана Васильевна, директор школы. Она встревожена и крутит надетое на указательный палец кольцо от связки с ключами.

– Видели вывеску? – первым делом спрашивает она.

Я честно отвечаю:

– Нет.

– Сбили.– Она идет впереди, показывая дорогу, и разговаривает со мной, чуть поворачивая голову. Мы поднимаемся на второй этаж.– Так мерзко и по-хулигански... Серьезные люди, а ничем не гнушаются.

– А может быть, не они? – осторожно спрашиваю я.

– Ну конечно! – Директриса оборачивается и язвительно смотрит на меня.– Сколько лет никто вывеску не трогал, а стоило только городской администрации решить, что нас тут быть не должно, сразу кто-то случайно схулиганил!

Она издает резкий смешок и идет дальше.

– А почему они вас выгоняют?

– Из-за помещения. Мы им денег никаких не приносим, занимаемся с детьми бесплатно. А здание можно сдать в аренду. Видели кафе внизу? Там мэрские дружки любят отдыхать, уж не знаю, почему именно здесь – на нашу голову.

И она называет несколько небезызвестных фамилий.

Светлана Васильевна открывает кабинет. Здесь просторно и светло, у стены – фортепьяно; прислонясь к его бокам, прямо из пола растут высокие стопки нот.

– Скажите,– я запинаюсь, боясь задать неприятный вопрос,– а почему вас нельзя закрывать?

Директриса на мгновение застывает, а потом обида прорывается в ней бурным клокотанием слов:

– Во-первых, вы видели наш район? Здесь же глушь. Кто здесь будет заниматься детьми? Ими и родители не занимаются! А у нас методика: своя, уникальная. Мы берем деток любых, с ЗПР, с проблемами, и они у нас становятся нормальными,– последнее словно она произносит с нажимом, по слогам.– Мы участвуем в фестивалях, к нам приезжают перенимать опыт! Это мы только для администрации МУДМОД.