Наталья Лебедева - Малахит

Было прекрасное раннее утро одного из первых майских дней. Ослепительно синело небо за чисто вымытым окном. Оглушительно щебетали птицы, радостно гудел церковный колокол где-то вдалеке.

Паша встал с постели и посмотрел во двор. Ни души.

Солнце было так ярко, а воздух так прозрачен, что в майском утреннем мире не оставалось места оттенкам. Только синий — небо. Только зеленый — листья. Только желтый — солнечные полосы, которыми высвечен по краю дом напротив. Сам дом был бурым, как скала, но даже он в этот день выглядел ярко.

Смотреть на это через окно было невозможно, и Паша распахнул отчаянно сопротивлявшиеся, разбухшие за зиму рамы. Язык ветра слизнул с потолка несколько воздушных шариков, оставшихся в комнате после майских праздников, и отправил их в небесную глотку.

Паша не спешил показать всем, что уже встал. У него было важное дело. Он достал карандаш и встал перед чертежной доской, к которой был прикреплен лист чистого белого ватмана, поднес остро отточенный карандаш к бумаге, начал рисовать. Через минуту из тонких волнистых линий соткался лес. Посреди леса — замок. Густая штриховка внизу, вверху стены почти белые. Замок странный, основание небольшое. На таком основании покоиться бы сторожевой вышке, но Пашин замок прирастал многочисленными башенками, и они торчали из замковой «ноги», как поганки из трухлявого пня. И крыши башенок были похожи на поганочьи шляпки, только гораздо острее.

Немного подумав, Павел каллиграфически вывел слово Кабошон. Что это означает, он не знал, но казалось, что Кабошон — подходящее имя для обитателя поганочьего замка.

Карандаш работал быстрее и быстрее. На бумаге появлялось то, что мучительно придумывалось целый месяц. Деревни и замки, леса и ручьи, одинокие деревья и рощицы на широких пастбищах. Распаханные поля, широкая река.

Вытекая из левого верхнего угла карты, река скрывалась в правом нижнем, делая в конце легкий изгиб. Но берег в месте излучины был пока пуст.

Паша прервался и принялся гипнотизировать ватман. Вдохновение исчезло, оставив в душе неприятную пустоту, которую — он знал по опыту — необходимо было срочно заесть.

«Десять утра в Москве», — ди-джейским голосом отчетливо сказало радио на кухне. В коридоре послышались смех и топот, и папа — смешной бородач в рваном домашнем свитере, до жути похожий на советского киношного геолога, — распахнул дверь, пропуская вперед Пашину сестренку. Та с визгом кинулась к брату — соскучилась за ночь.

Папа подошел к столу и посмотрел на карту. Подмигнул сыну, взял на руки дочку и тихонько вышел, не обращая внимания на ее шумные протесты. После этого Паша несколько минут с улыбкой прислушивался к разговору на кухне.

— Венециановское училище, — говорила мама. А папа грезил московской академией. Он считал, что в провинциальной Твери талант его сына не сможет раскрыться во всей полноте. Паша все понимал: папины амбиции, и мамин страх перед Москвой, но знал, что в конце концов сделает выбор сам. Точно так же семь лет назад он категорически отверг музыкальную школу и велел папе отвести его в художественную.

Сначала папа был расстроен, и мальчик это чувствовал. Потом отец увидел, что ребенок его безусловно талантлив, и перестал оплакивать утраченную мечту о музыкальной династии. Пашин папа был саксофонистом. Он числился на ставке в Тверской филармонии, но помимо этого имел еще множество работ и подработок. Мама делала передачу о культуре на Тверском государственном телеканале. Передача была слабенькой, не снимали ее с эфира только потому, что вся остальная продукция канала была не лучше, и Паша смотрел ее с чувством жалости.

Мама с трудом протиснулась в комнату с подносом, на котором несла самый вкусный в мире завтрак: горячую глазунью с тоненькими полосками колбасы, кусок хлеба, отрезанный от теплой еще буханки и чай, а к чаю — восхитительные гренки, какие могла поджарить только она. Пашка блаженно вздохнул и почувствовал себя слегка виноватым. В их семье это называлось уважением к чужому творчеству, и иногда это уважение было чрезмерным.

Завтрак был съеден, пустая тарелка отодвинута в сторону, а в воздухе все еще витал волшебный запах вкусной еды. Паша закрыл глаза, и воображение живо нарисовало ему картинку: похожая на маму, высокая и немного полная женщина хлопочет у огромной кухонной плиты. На ней бирюзовое платье и чересчур много металлических украшений, инкрустированных зеленовато-голубым камнем. На поясе — тяжелая связка ключей. Женщина помешивает что-то в котле, украшения побрякивают, пахнет вкусно. Кухня огромная, но запахи и свет делают ее уютной. Паша понимает, что это кухня огромного замка, и тут же представляет себе его. Замок — сердце большого города. Город плещется и бурлит, толпа ручейками втекает в замок и вытекает из него, человеческий прилив захлестывает улицы к полудню, а отлив к вечеру оставляет на тротуарах лишь мусор, в котором на рассвете как крабы начинают рыться нищие и уборщики.

Павел начал рисовать. Город стоял перед его глазами, и почему-то над этой картиной, вместе с ней и отдельно от нее, плыло лицо смуглой девушки. Лицо было серьезным, девушка строго смотрела прямо перед собой. Глаза у нее были темные, жгучие. На лоб с тонкого обруча свисал темный камень. Глаза девушки и камень были одного цвета. Паша откуда-то знал, что это агат.

Город был нарисован. Город назывался Камнелот.

Паша сидел и смотрел на карту. Он был в восторге от самого себя. Такого ему еще никогда не удавалось нарисовать. Мир вокруг него наполнялся красками, запахами и звуками.

Хотелось отдохнуть, и Паша позвонил Вадиму. Ровно в семь, как обычно, мальчишки встретились во дворе.

Стильная женщина лет тридцати вышла из подержанной иномарки и обернулась на звук саксофона. Оказалось, что играет молодой человек: высокий, светловолосый и чернобровый. Вечерний солнечный свет делал его лицо смуглее, чем оно было на самом деле. Дама приподняла одну бровь, заинтересовалась. Впрочем, почти сразу она отметила с неудовольствием, что саксофонист полноват, а еще через секунду раздосадовано отвернулась от площадки и скрылась в подъезде: это был всего лишь мальчишка, рослый и симпатичный мальчишка.

Паша не совсем отрекся от отцовской профессии. Он играл на саксофоне довольно бегло и чисто, и был супер-исполнителем по мнению абсолютно всех учительниц в своей школе. Он был школьной звездой, вслух старательно открещивался от этого звания, но втайне гордился им. Он давал себя уговорить на участие в любом концерте, но в то же время понимал, что музыкант из него получился бы никудышный, особенно по сравнению с тем, какой мог получиться художник. Играя на улице, Паша стремился добиться такого же признания в своем дворе. Ему нравилось быть тем, кого все знают.