Наталья Лебедева - Склейки

В нашем кабинете никого нет, но в монтажке толпится народ. Там не только «Новости», но и Андрей, и Сашок, и Сенька, и Аришка. Когда я вхожу, раздается громовой раскат хохота.

– Чего вы тут? – спрашиваю я, повисая на Сашке.

– Посмотри.– Меня проталкивают к мониторам. У стола сидит Надька, значит, монтируют ее сюжет.

– Чего? – спрашиваю я.

– Красный вторник,– поясняет Надька. Так называются митинги пенсионеров, которые каждый вторник проходят у областной администрации. В конце девяностых митинги были многолюдными, шумными и буйными, помесью протестной акции, демонстрации и праздника, с песнями и красными, вьющимися по ветру стягами. Теперь они оскудели, и песни поют несколько богатырского вида старух и один старик, седой как лунь, вечно одетый в синюю спортивную шапочку, бородатый и оттого даже летом похожий на Деда Мороза.

– Вчера позвонили,– говорит где-то сзади меня Данка, и ее мощная грудь накрывает меня сверху, как козырек,– сказали, что вторник будет серьезным, не три человека. Сказали, будут протестовать против монетизации. Вот и смотри на них...

– Они стояли-стояли,– поясняет Надька, пока я смотрю начальные кадры,– и решили, что надо идти перекрывать железную дорогу. Потому что, если перекрыть городскую улицу, то на них только здесь обратят внимание, а если железную дорогу, то и в Москве...

Я вижу, как старики нестройными рядами движутся прочь от областной администрации, как идут, распевая песни, по городу и подбадривают друг друга: кивают, оглядываются, дружески подталкивают локтями. По бокам – растерянная милиция. Видно, что милиционерам неуютно. В толпе одни старики, и милиция боится, что они распалятся и придется применять силу.

– Угол решили срезать,– поясняет Надька, когда городской пейзаж сменяется редкими березами, за которыми чернеет плотная стена сосен,– через рощу пошли.

– Во: смотри, смотри,– волнуется где-то сзади Сашок.– Цирк начинается.

Я вижу, как старики останавливаются, начинают размахивать руками, переговариваются и выкрикивают что-то непонятное.

– Что происходит? – пытаюсь выяснить я.

– Ты смотри! – говорит мне Данка.

И я вижу, как старик, похожий на Деда Мороза, вдруг ложится на землю и остается лежать на боку. Народ за моей спиной постанывает, изнемогая от смеха. Я все еще ничего не понимаю. Толстая старуха в драповом коричневом пальто – древнем, советском, с накладным норковым воротником, траченным молью,– плюхается рядом и ерзает по снегу, пытаясь плотнее прижать свой огромный зад к тощим стариковым бедрам. Леха беззвучно трясется, и смех расходится по его огромному телу мощными волнами. Лиза попискивает тихо, как крохотная мышка. Анечка хохочет бархатно и музыкально. Вторая старуха падает и прижимается к первой, за ней – еще одна, и еще, и вот они лежат, словно в цирке – тигры, на которых должен взгромоздиться дрессировщик.

– Они...– тыча пальцем в экран, пытается объяснить Надька, но внезапно хрюкает от смеха, начинает хохотать еще сильнее и только потом продолжает: – Они вдруг решили, что надо прорепетировать, как будут лежать на рельсах. И вот – репетируют!

– Да ты что?! – Это превосходит пределы моего разумения. Я просто представить себе не могу, что люди могут сознательно унижать себя, превращать собственную беду в цирк, отдавать ее на посмеяние; настолько бояться борьбы, чтобы бежать от нее, смешивая себя и своих товарищей с грязью...

– И чем кончилось?

– Да ничем,– отвечает уставшая смеяться и снова уже серьезная Надька.– Пока они там лежали, милиция успела перекрыть все подходы к железной дороге. Они дошли до милицейского оцепления, потоптались-потоптались и разошлись по домам. Несколько человек, правда, добрались до рельсов по каким-то закоулкам. Там есть кадры: Витька поснимал сверху. Но их очень быстро отловили и проводили прочь: вежливо и без шума.

Анечка, гревшая обед на втором этаже, возвращается с новостями:

– Там в рекламе Рылова рыдает в голос. Говорят, ее вызывал Виталев адвокат и, видимо, здорово прижал.

– А чем прижал? – деловито интересуется Надька.

– Не знаю. Ее спрашивают, а она только мычит и мотает головой.

Мне становится интересно. Напряжение витает в воздухе, кажется, что все в офисе чувствуют важность этих отчаянных рыловских слез и, сдерживаемые этим напряжением, движутся медленнее, чем обычно.

Я покупаю в кулинарии сосиски и иду на второй этаж, в рекламу, греть их в микроволновке. Здесь тихо: реклама примыкает к кабинету директора, и девчонки предпочитают начальство не гневить.

Прохожу в крохотную комнатку, в которой оборудована кухня, открываю неопрятную микроволновку, ставлю тарелочку с сосисками на заляпанный желтым застывшим жиром круг. Прислушиваюсь к тишине и к мерному гудению печки.

Открывается дверь, и Анька Рылова, заплаканная, растоптанная, входит в комнату. Татьяна Коновальцева с ней, участливо обнимает за плечи.

– Выйди, пожалуйста,– шмыгая носом, просит меня Анька.

– Сейчас, только заберу сосиски...– торопливо соглашаюсь я, и те сорок секунд, которые кружится в микроволновке тарелка, слушаю тишину и спиной чувствую, как напряженно смотрят на меня Татьяна и Анька, ожидая моего ухода. У нас в офисе почти негде уединиться, поэтому неудивительно, что Анька прячет свое красное, распухшее лицо здесь, на кухне.

Я выхожу, прикрываю дверь, щелкает язычок замка.

В холле перед кухонькой никого нет: секретарша, наверное, курит, бухгалтеры закрылись в бухгалтерии, а из просторного зала, где размещается рекламный отдел, меня не видно. Решаю подслушать, стою под дверью, и тарелочка с дымящимися, лопнувшими и перекрутившимися сосисками больно жжет мне пальцы.

Я хорошо слышу Татьяну. Она всегда такая: громкоголосая, шумная, слишком активная, хотя и стареющая дама. Анькин голос тих и слаб, и те немногие слова, которые до меня долетают, неузнаваемо искажаются истерическими всхлипываниями, на что Татьяна бестолково вопит: «Да ты что? Правда? И что? Ну надо же!»

Вздрагивает, открываясь, дверь бухгалтерии, и я быстро ретируюсь, едва не роняя соскальзывающие с тарелки сосиски.

Полдень. Собираемся пить чай. На столе – Анечкин трофей, большущий пакет с логотипом хлебозавода, из которого, наслаиваясь друг на друга, робко выползают булочки всех возможных видов.

Все здесь: Надька уже пишет сюжет, Анечка вешает на вешалку свою дубленку, Лиза ждет, когда закипит чайник, чтобы разлить воду по чашкам, из которых уже торчат тоненькие хвостики чайных пакетиков, украшенные, словно бантиками, вызывающе-желтыми бирками. Данка заполняет журнал, куда тщательно вносятся все названия сюжетов и имена их авторов. Так положено по закону о СМИ, и Данка делает вид, что тяготится этим муторным переписыванием, хотя слепому видно: ей нравится систематизировать, приводить в порядок, расставлять по полочкам, переводить неясные, грязные почеркушки рабочего листа в стройные, аккуратные буквы чистенького журнала.