Наталья Лебедева - Склейки

Тем временем коридор, замерший было в темноте позднего вечера, ожил: завершился эфир. Прошли мимо – стремительно, словно пролетели два ворона – Волков и его охранник, оба в черных широких пальто. Густо пробасил Захар, ведя «утреннюю» девушку на запись подводок, точно агнца на закланье. Эдик, успевший уже сменить пиджак на серый теплый свитер, прогулялся по коридору туда и сюда, а потом, оттянув ворот и достав из нагрудного кармана рубашки сигареты, появился на балконе.

– Ты что домой не идешь? – спросила Малышева.

– Вышел остыть. В студии жарища.

– Простудишься.

– Нет. Я всегда выхожу. А ты чего здесь?

– Да так. Дела.

Малышева отняла от щеки руку с плотным, почти растаявшим комочком снега.

– Что у тебя? – скучая, спросил Эдик.

И эта простая фраза, и обжигающий и стыдный след ногтя, и крупная, напомнившая Лапулю фигура ее мужа вновь разбудили в Малышевой разочарование и ярость.

– Подралась.

– Ты что?! С кем?

– С любовницей моего любовника.

– Это что, здесь? И кто она? – хохотнул Эдик.

Малышева с мстительной яростью ждала этого вопроса:

– Твоя жена.

Она услышала, как у Эдика рухнуло и, рухнув, задребезжало сердце. А может быть, это подпрыгнул на ухабе проезжающий с той стороны дома полупустой грузовик.

Эдик вцепился в балконные перила; сигарета, зажатая между пальцами, погасла, ткнувшись горящим носиком в остатки лежащего на перилах снега.

Потом – Малышева испугалась, когда это увидела,– Эдик поднял правую руку и стал неуверенно похлопывать себя по груди, над сердцем. Она уже хотела спросить: «Тебе плохо?» – когда поняла, что он нащупывает под свитером сигареты.

– Ты же...– начал он, так ничего и не найдя,– с этим...

– С Виталем,– подсказала она, уже не понимая, с каким чувством подсказывает: жалея его или все еще злясь.

– А она?

– С Виталем.

– А ты точно?..

– Я точно знаю. Она сама сказала.

– Ё!

Снежинки, повисев немного в воздухе, ложились на густые Эдиковы брови и, не тая, словно он был ледяной скульптурой, оставались там, делали черные брови седыми. Малышева подошла к Эдику близко-близко и положила руку ему на спину, из-за разницы в росте чуть-чуть не дотянувшись до плеча.

– Ты что,– спросила она,– не знал, что они?.. Даже не предполагал?

– Нет. Она такая дура. Сюсюкает со мной все время. Бесит! Я думал, ей никто...

– Ага. Никто, кроме тебя, не нужен. Так не бывает.

– Правда?

– Конечно,– и Малышева пожала худыми, почти незаметными под наброшенным полушубком плечами.

– И даже такие дуры?

– И даже такие дуры ищут мужчин, которым они покажутся умными. Сам виноват. Правда, мне не казалось – раньше – чтобы ее верность была для тебя чем-то важным.

Эдик зачерпнул остатки снега с перил: ему хотелось охладить лицо. Снег ему достался грязный, и на щеках остались серые разводы, а в кожу впилось трехпалое семечко березы.

– Ё! – повторил он.

– Пойдем выпьем,– просто предложила она.– Я у себя в кабинете окно открою.

Эдик пошел: покорно, словно ему ничего больше не оставалось.

Малышева и правда открыла в кабинете окно, и они стали пить коньяк под аккомпанемент приправленного тишиной редкого шуршания автомобильных шин. Початая бутылка коньяка стояла в шкафу уже давно, и отпито из нее было совсем немного: Малышева иногда добавляла коньяк в кофе. Оба они были так измучены, что сразу захмелели и завели странный, прерывистый и нелогичный разговор: о работе, о мужчинах и женщинах, о машинах, об отпуске и о том, какая сволочь директор.

Они медленно тянули из бокалов коричневое масло коньяка, вдыхали его, а когда между ними повисала очередная навязчивая пауза, неизвестно зачем взбалтывали его и смотрели на свет.

Испуганно отскакивая от ночной темноты за окнами, свет лампы делал очертания предметов поразительно четкими, и при этом комната плыла и покачивалась. Воздух казался рябью на волнах совершенно прозрачной реки.

Вдохнув влажный холодный воздух ноября, Малышева сказала:

– Как на кораблике. Свежо и покачивает.

– Да,– Эдик кивнул головой.– Хорошо. Давай уплывем от них.

Потом они сидели на столе: Малышева – спиной к Эдику, между его ногами. Колени казались рукоятями весел, вставленными в уключины. Эдик покачивался: то ли быстро опьянел, то ли изо всех сил изображал настоящую лодку.

Малышева была сейчас в той стадии опьянения, когда тревоги уходят, и мир казался ей замечательным. В объятиях Эдика стало тепло, спиной она благодарно принимала стук его сердца. Мысль о сексе мелькнула и погасла. Потом появилась снова. Малышева хотела уже закинуть руку за голову, погладить Эдиков подбородок, коснуться губ, но тут вдруг возник в голове какой-то наполовину забытый анекдот «мы им мстили-мстили», и Малышева фыркнула сначала, а потом зашлась в приступе смеха.

– Ты чего? – спросил Эдик, и лодка пошла ко дну: хохоча, Малышева случайно столкнула со стола его правую ногу.

– У нас пробоина! – крикнула она, борясь со смехом, но Эдик не понял.– Анекдот вспомнила.

– А-а! – обрадовался Эдик и, не спросив, что за анекдот, сказал: – Я тоже анекдот знаю,– и, подумав, добавил: – Смешной!

Романтическое настроение было погублено, но хуже от этого не стало. Под анекдоты выпили еще по одной, потом еще. Развеселились так, что скоро уже смеялись, стоило лишь кому-то из них открыть рот.

Веселье подбиралось к самому пику – чуть-чуть не хватало до того, чтобы почувствовать себя совсем хорошо,– как вдруг закончился коньяк.

– Грустно,– пожаловался Эдик и изобразил на своем лице такую запредельную грусть, что оба они тут же расхохотались снова.

– Пойдем купим? – спросила Малышева, тыча пальцем в окно, где через дорогу сияла витрина круглосуточного супермаркета.

– А что? Почему нет?

И они стали собираться. Малышева, поискав свой полушубок, нашла его на полу под столом, Эдик решил пойти так, чтобы, как он сам выразился, еще больше остыть.

– Не остынь совсем! – пошутила Малышева и тут же прикрыла рот, пожалев о своей шутке, которая показалась ей грубоватой. Эдик же расхохотался снова, и она прыснула в ответ.

Выключая свет в кабинете, Малышева чувствовала себя молоденькой девчонкой, сбегающей на дискотеку. В груди клокотала бурная радость, руки тряслись от волнения, а ноздри будоражил запретный сигаретно-коньячный Эдиков запах. Мелькнул перед глазами пушистый рукав серой короткой шубки, щелкнула клавиша выключателя, и все погрузилось в ночную, с желтыми городскими бликами, темноту. Хлопнула дверь. Малышева ойкнула: