Наталья Солнцева - Мантия с золотыми пчелами

Тарханин, оглушенный и потрясенный случившимся, не сразу пришел в себя. Он был жив, хотя подушки безопасности не сработали. «Значит, удар был не очень сильный, – сообразил он, выбираясь наружу. – В чем дело? Тормоза вышли из строя?»

Вокруг, несмотря на позднее время, собралась кучка любопытных.

– Эй, мужик, ты цел?

– У него кровь! – взвизгнула пьяная девушка.

Она была в брючках-дудочках и полосатой майке. Приятель с волосами торчком дернул ее за руку.

– Не подходи! Вдруг бензин взорвется?

– Боевиков насмотрелся? – пронзительно заверещала его подружка. – Отвали! Давай звони в «Скорую»…

У Тарханина болело в груди, что-то теплое стекало по щеке. Он дотронулся пальцами до онемевшей брови. Мокро… в темноте пальцы казались черными…

«Это кровь… – догадался он, чувствуя во рту соленый вкус. – Кровь…»

– Неужто ты видел его, брат Феодосий?

– Не токмо видел, но и говорил с ним…

– Да ну!

– Вот как тебя, брат Макарий, – истово перекрестился седовласый инок. – Глаза у него, что два угля, огнем горят!

– Страшо ́ н «валаамский монах», – прошептал Макарий. – Ох и страшо ́ н!

– Сама матушка государыня Екатерина, царствие ей небесное, велела монаха расстричь и подвергнуть смертной казни, но потом сжалилась. Заключили его в Шлиссельбургскую крепость… пожизненно.

– За речи бесовские?

– За них… Ему бы смириться, а он за свое взялся! Опять с бесом беседы вел и после людям про то докладывал, – опасливо озираясь, прошептал Феодосий.

– Сказывают, он в Валаамском монастыре постригся, год нес назначенное ему послушание, а после удалился в пустынь и жил там отшельником. За праведное житие и усердные молитвы получил дар пророчества. Будто бы неведомая сила вознесла его на небо, и там перед ним открылись тайные книги… Он их прочитал, и с тех пор всюду проникал к нему вещающий голос!

– Про голос лучше забыть…

– Был голос или не было? – заволновался молодой инок, облаченный в грубую рясу.

– Был и приказал не скрывать прозрение свое от избранников божьих…

– Кто же сии избранники? Государи, что ль?

– Тсс-с…

Мимо них прошел ключник, ведавший погребами и складами с провизией, неодобрительно покосился. Что, мол, лясы точите, а работа стоит? Но промолчал, скрылся в хлебном амбаре.

– Леность разрушает благоговение, – пробормотал Феодосий. – Берись-ка за вилы, брат!

Иноки рьяно принялись перекидывать сено для просушки. Сладко пахла скошенная трава, в березах щебетали синицы. Солнце стояло высоко, прямо над монастырским собором, белокаменным, ослепительным в своей стройной и строгой красоте.

– Что ж ему тот голос вещал? – опять пристал к Феодосию молодой монашек.

– А то, сколько кому править и когда смерть придет… Самой императрице Екатерине якобы царствовать отведено сорок лет, а потом корона достанется не внуку, а сыну… Слухи дошли до Синода [18] и государыни… Та взъярилась! Ведь шел ужо сороковой год ее правления… Уф-ф…

Старик устало перевел дух и вытер рукавом потное лицо. Он уже не так ловко орудовал вилами, как раньше, – задыхался, в груди саднило от сенной пыли, временами нападали приступы кашля.

– Посижу чуток…

– Отдохни, брат, – засуетился Макарий. – Я один управлюсь…

Но мысли о «валаамском монахе» не оставляли его, возмущая спокойствие. Он поспешно перекидал сено и опустился на прогретую солнцем землю рядом с Феодосием:

– А потом что было?

Старший инок почти задремал, и вопрос Макария пробудил его.

– Что? Где? – всполошился он.

– Да с расстригой же!

– С Авелем? – не сразу сообразил Феодосий. – Ну посадили его в крепость, а когда пророчество исполнилось и государыня скончалась, ее сын Павел сел на престол. Повелел новый царь призвать Авеля. Закрылся с ним наедине и долго о чем-то беседовал. А после отпустил с миром и даже разрешил опять стать особой духовного звания.

– Что ж он, повторно постриг принял?

Феодосий степенно кивнул. Его совсем разморило, он клевал носом.

– Принял, только житие монастырское ему быстро наскучило, и отправился он странствовать. Ходил, ходил по Руси великой, да и потянуло его назад в родной Валаам. Там написал он предсказание о скорой смерти нового императора: «Коротко будет царствие твое, и вижу я лютый конец твой – от неверных слуг мученическую кончину примлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями [19] …»

Брат Макарий аж подпрыгнул от ужаса, зажмурился и затряс длинноволосой головой.

– Спаси, Господь! Как же он осмелился такое про царя писать?

– То-то и оно… Взяли Авеля, потащили в Тайную канцелярию, провели дознание и заточили в те же казематы…

– В Шлиссельбург? – ахнул Макарий. – Опять? Сколь же он там просидел?

– Меньше года – пока Павла не убили в точности так, как было предсказано.

Молодой инок слушал, приоткрыв рот от изумления. В его волосах и жидкой бороде запутались сухие былинки.

– Новый владыка отпустил Авеля, – продолжал между тем Феодосий, который неожиданно взбодрился. Отдых и свежий ветерок вернули ему силы. – Но не дал ему воли, сослал на Соловки. А тот возьми и напиши пророчество о нашествии французов и пожаре Москвы! Царь Александр ногами-то затопал, в гневе приказал бросить непокорного монаха в монастырскую тюрьму…

– Так это ж правда, – прошептал инок. – Наполеон пошел на нас войной, а Москва была разорена и сгорела. Все правда!

– После войны Авель по высочайшему повелению получил паспорт и разрешение свободно путешествовать не токмо по России, но и за ее пределами. Дошел сей монах до самого Царьграда, в Иерусалиме побывал, на Афоне [20] , и везде дивились его дару предвидения. Не приглянулась Авелю чужбина! Решил он на родину вернуться, поселиться в Троице-Сергиевой лавре. Туда к нему приезжали вельможи, знатные дамы и молодые дворянки с просьбами угадать их будущее. Авель всем отказывал и затворился в уединении. Затосковал он на одном месте, пустился в скитания и давай снова предсказывать императору скорую кончину… Тот стерпел, не стал донимать монаха преследованиями. Николай I, брат его, как пришел к власти, издал указ о взятии Авеля под стражу и водворении его в Спасо-Евфимиев монастырь – к нам, стало быть. Тут он и окончил житие, тут и его останки похоронены…

Брат Феодосий, утомленный длинной речью, закашлялся, его жилистое от работы тело сотрясалось под пыльной рясой, глаза слезились.