Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя

– И может быть, все-таки вам больше подойдет Алена? – Средняя спешит, Средняя ломает планы старшей, и у той гневно вспыхивают глаза. Но тут же гаснут под пологом ресниц, и мягкий голос подхватывает чужую «случайную» идею.

– Действительно. Вы не подумайте, что я люблю одну внучку больше другой...

Именно это Тимур и подумал.

–...но у Алены больше опыта. Да и, говоря по правде, она несколько более образованна.

Ирочка вскочила, едва не опрокинув стул, взмахнула руками, открыла рот и беспомощно закрыла, встретившись со взглядом сестры. Руки опали, плечи опустились. Беззащитна.

Все мы беззащитны перед близкими, кому, как не Тимуру, это знать.

– Спасибо. – Он тоже поднялся. – Но нет. Понимаете, мне нужна секретарша, а не...

Договаривать не стал, и без того поняли прекрасно.

– Идем, Ирина, у нас на сегодня есть еще одно дело. И да, я прошу прощения, но не могла бы ты и сегодня остаться на ночь?

– Д-да. К-конечно, – промямлила она, втягивая голову в плечи. – М-мне только вещи собрать.

Выскользнула из комнаты, оставив его наедине с этой стаей. Выскажут? Смолчат? Снова начнут оборванную игру?

– Тимур... – Старшая откинулась в кресле, сложив сухие руки на груди. – Я не знаю, что именно вам надо от Ирины, но прошу об одном. Не дурите девочке голову. Не ломайте привычную жизнь.

Хорошая просьба, жалко, что запоздала.

– Вы... вы... вы зачем приехали?! – от волнения Ирочка вновь перешла на «вы» и даже, позабыв о приличиях, толкнула в грудь. Слабенькая она. Плохо, что слабенькая. – Какое вы право имеете вмешиваться в мою жизнь? Какое вы право имеете вообще...

Взмах рукой, шлепок, когда рука задевает стенку, и длинная царапина на ладони.

– Осторожнее, – сказал Тимур, придерживая за запястье. – Теперь придется обеззараживать. А то вдруг столбняк.

Опять испуг, и снова детский. Черт, пожалуй, в нее можно было бы влюбиться, и это делает игру в несколько раз более опасной. И интересной.

– Нет никакого столбняка. – Ирочка вырвала руку и слизнула капельку крови. – Куда мы едем? Или вы так просто? Чтобы посмотреть, как я живу?

– Мне плевать на то, как ты живешь, – солгал Тимур. – А поедем мы в гости к одному человеку.

– Далеко?

Далеко. На край мира и даже дальше. Там покой, на яблонях розовые шали из лепестков, на вишнях и черешнях белое невестино убранство. Там небо близкое, как море, и облака-корабли пластают паруса, ловят ветер, а закат крадется следом, красит море всеми цветами сразу, и они – о чудо! – не сливаются в серый.

Там пряничные домики глядят друг на друга леденцовыми окошками.

В одном из них живет не то еще фея, не то уже чудовище.

– Тебе понравится, – снова солгал Тимур, поймав Ирочкину руку. – Тебе обязательно понравится.

У Никиты от страха чесались ладони, зудели просто-таки невыносимо, и он, вытащив из кармана огрызок карандаша, поскреб сухую кожу. Стало только хуже – зуд пополз по запястьям, нырнув под рукава рубахи, добрался до локтевых сгибов, потом до подмышек и спины. Зуд заставлял горбиться и ерзать на месте, мечтать о том, чтобы, позабыв про все приличия, прислониться к стене и поскрестись.

Как кабан.

Лерка так и называла его – кабаном, толстошкурым и грязным, потому как в ее, Леркином, представлении, если что и чешется, то от грязи или болезни. Больным же Никита не был, значит, был грязным.

– Ну ты даешь, – просипел Марьяныч, прикрывая рот надушенным платком. – Мерзь-то какая, а он и ухом не ведет. Железный ты человек, Блохов.

Железный, только проржавевший шкурой, и та, кажется, вот-вот рассыплется, разлетится рыжим порохом.

– Ну что, поехали?

– Погоди. – Никита заставил себя подойти к телу, присесть – задохнулся от смрада, в котором мешались и сладковатая вонь подгнивающей плоти, и вязкие ароматы слежавшегося мусора, и легкий дымный запашок прелых листьев, коснулся волос.

Блондинка. Была блондинкой, поправил себя Никита. А теперь уже и на человека не похожа. Кусок мяса, тщательно пережеванного и отрыгнутого в черные пластиковые пакеты.

А пакеты спрятаны в мусорные баки.

И уйти бы им на свалку, сохранивши тайну чужого злодеяния, когда б не воля случая и бомж Сережа, который теперь, проблевавшись, вяло клянчил у Марьяныча полтинник, обещая ценную информацию.

Ничего он не знает – это Никита шкурой чувствовал. Она у него вообще чувствительная.

– Да отвали ты! – не выдержал Марьяныч приставаний бомжа. – Блохов, собирайся, сколько можно пялиться...

Долго. Пока не запомнит все, каждую деталь этого места. Бетонный подиум, рыжие баки с горами мусора, крайний вывернут на землю, и мусор разнесли далеко за заборчик-ограждение, к самым лавочкам.

С лавочек начинался парк, выстроившись в два ряда вдоль бетонной дорожки, они уходили куда-то вглубь, скрываясь в скудной пока, сырой и неприглядной весенней зелени.

– Он ее где-то рядом убил. – Никита отошел от тела и, крутанувшись на каблуках – зуд добрался до пяток, – решительно ступил на газон.

Газоном это станет ближе к маю, когда покроется травой-щетиной, проклюнется хилыми ромашками да ядовитыми лютиками да втянет в сырую землю лужи.

– Блохов, ну ты даешь! – только и сказал Марьяныч, но следом не двинулся. Хорошо. Пусть не мешает. Пусть сочиняет потом легенды про блоховское чутье, которое не то от бога, не то от дьявола, а все одно на пользу родному отделению. Пусть воображает себя доктором Ватсоном, а Никиту – почти что Холмсом, но не совсем, потому как Холмс – гений, а у Блохова просто дар.

Дар зудящей шкуры.

Земля хлюпала под ногами, пуская пузыри и качая на лужах окурки. Ботинки стремительно промокали, а следом и шерстяные, в три нитки вязанные носки, которые после этой прогулки придется долго сушить на батарее, но и пускай.

Он правильно идет.

Он знает, что правильно идет.

Не по дорожке, но в шаге от нее, вглядываясь в молчаливую плитку, выискивая хоть что-то, что бы подтвердило его теорию. Нет, теория – это конкретное, а у Блохова иррациональное. Чутье.

У одной из лавок он остановился – зуд стал почти невыносим. Здесь сидели? Гуляли-гуляли и присели? Или она присела, а он... что делал он? Ходил? Круги описывал? Читал стихи, чтобы поведение не казалось странным. А потом достал из кармана... нож? Нет, тогда бы на лавочке остались следы крови, а она чиста, она вообще ничем-то не отличается от прочих лавочек, и, может быть, Никита ошибся.

Он никогда не ошибался, но ведь все случается впервые.

Не нож он достал. Веревку. Или ленту. Шелковую скользкую ленту, которая не испугает, если волосы длинные, то лента – подарок... она думала, что подарок, а он... на шею? И резко затянуть, перекрывая воздух. Сопротивлялась? Конечно. Пыталась. Царапала горло, но лента скользкая, плотно обнимает шею, ее не поддеть, а силы иссякают быстро.