Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя

Он закрыл глаза, а когда открыл – уже был не Маратом, Тимуром.

– Ирин, я сейчас... я быстро... – Пальцы потянули узлы веревки, рванули, отпустили, заметались, пытаясь поддеть тугой узел. – Тебе бежать. Долго не смогу. Его... сильнее...

Он начал озираться, в поисках чего-нибудь режущего, схватил нож для бумаг, полоснул, не глядя. Больно! Как же больно!

– Проклятье!

– Проклятье, – ответил уже Марат, прижимая руку к порезу. – Вот мое проклятье, запах крови. Волшебный аромат, который отделяет человека от зверя. Человек потерял способность обонять, различать нюансы, получать удовольствие...

Он поднес ладонь к Ирочкиному носу. Красная-красная, словно в гуаши, и краска растеклась по коже, обрисовывая морщинки и шрамики. Белое на алом. Красиво.

– Люди-люди-людоеды... как тигры, только хуже, потому что тигр не стесняется. У тигра нет мысли о том, что он, тигр, нарушает закон. А люди вот страдают. Сочиняют. Оправдывают сами себя. Зачем? Человеческий закон – искусственная система правил, которая выгодна лишь государству. Закон тигра – закон естественной природы, выгодный всем.

Он облизывал пальцы, жмурясь от удовольствия, и действительно походил больше на тигра, чем на человека.

– Природа приспосабливает. Жертву под хищника, хищника под жертву, охотника под добычу и добычу под охотника. Бесконечная гонка. Оставшиеся в живых дают потомство, и снова вращают колеса бытия... а люди стоят над колесом. Люди думают, что они выиграли. Не-а. – Остатки крови он вытер об Ирочкину блузку. – Если бы люди были в колесе, по-прежнему были, то на меня, охотника, нашелся бы свой охотник. Настоящий. Способный поверить не разуму, а инстинкту. Своему второму «я»...

Он вдруг схватился за голову, зарычал, затряс, пытаясь избавиться от чего-то внутри, и, упав на колени, завыл. Потом руки подогнулись, и Марат – Тимур? – покатился по ковру, пытаясь зацепиться за ворс. Его тело сотрясала судорога, заставляя выгибаться, дергаться, принимать немыслимые позы и в них замирать...

Ирочка зажмурилась. Но пощечина заставила ее открыть глаза:

– Ну что, тварь? – Из левой ноздри Марата выползала струйка крови. – Посмотри, что ты наделала! Посмотри!

Протянутые руки с расставленными пальцами, которые чуть подергивались, пытаясь сжаться в кулак, но не сжимались.

– Это все ты! Из-за тебя... я говорил ему, что не стоит... одиноко... нам всегда одиноко, но ему особенно. Он слабый. Слабым нужна поддержка. Я поддерживал. Я любил своего брата... мы вместе, только вдвоем. Не как Шастели...

Он, став на карачки, отполз в угол, в тень, скрывшую и лицо, и неуютную, ломаную фигуру.

– Я ведь не против был. Я не мешал ему с тобой. Не подсматривал. Верил. А оказалось, что ты ему нужна, чтобы меня убить. Разве это честно? Скажи, женщина.

Ирочка промычала, Ирочка дернулась, пытаясь подпрыгнуть на стуле, но тот прочно держался пола. И бечевка не думала рваться, по бечевке Тимур, наверное, не попал. А рука болит. И кровью пахнет. Четко пахнет, так, что Ирочка чувствует, что уж про сумасшедшего говорить.

– Не по правилам... ему же нравилось. Если не нравилось, то почему позволял? Не слушал... он говорит, что я не слушал. А я слушал, больше, чем ему кажется, слушал. Я слышал его до самого дна, до самого чертового дна его души! Нашей души! А он...

Марат откинул голову и замер, неподвижный, словно статуя. Статуей он и выглядел.

– Почему ты не пытаешься вырваться? – спросил он через бесконечно долгое время, за которое Ирочка уже почти успела убедить себя в его смерти. – Сидишь. Просто сидишь и ждешь. Это неправильно.

Она боялась. Боялась умереть и выжить, боялась шелохнуться и привлечь его внимание. Боялась, что он умер, и тогда никто никогда не найдет ее в этой квартире...

– Ты некрасивая. И себя жалеешь. И хочешь, чтобы другие тоже жалели. Ты не Золушка, но продолжаешь верить в принцев. Почему?

Он что, забыл, что Ирочка не в состоянии ответить? Сам же рот заклеил.

– Знаешь, почему-то я уверен, что если бы даже я убрал эту штуку, – Марат коснулся губ, – ты все равно не стала бы кричать. Твоя стратегия – прятаться, даже когда прятаться уже невозможно, ты все равно надеешься на чудо. А знаешь, ведь тогда, в Жеводане, выживали те, кто осмеливался противостоять. Неважно чем и как. Нож, дубина, копье самодельное, но Зверь отступал. А вот слабые... слабые умирали. Это правильно.

Ублюдок! Ему ли судить, что правильно, а что нет? Он же маньяк, убийца, психопат... почему ждет? Растягивает мучения жертвы? Или боится? Сам боится ее так же, как она боится его!

Бредовая мысль. Ирочка связана, а будь свободна, Тимур-Марат все равно сильнее.

Марат сильнее. Но ведь есть и Тимур. Тимур не хочет убивать и Тимур мешает.

– Нету больше Тимура. – Марат странным образом умудрялся понимать ее без слов. – Из-за тебя, тварь, я убил собственного брата.

– Кем я был один? Никем. Кто ты есть одна? Никто. Кто он один? Тоже никто. Одиночество пустоты, бессмысленная вселенная, которая дается нам при рождении. Наказание за первородный грех, и мы тщимся заполнить пустоту знанием, вспоминая плод проклятого древа, – монотонный голос пробивался из пустоты, выволакивая Никиту.

Больно. Мать же твою за ногу и через колено, до чего же больно. Зуб шатается. Коренной. Крепенький утром зуб теперь шатается и норовит выскочить из десны.

Какое, однако, свинство...

– Просыпайся, просыпайся, друг мой любезный. – Схватили за волосы, дернули, заставляя выгнуться, плеснули в лицо водой. – Нам с тобой поговорить надо. Но т-сс! Тихо. Чтобы не разбудить.

Подхватили под мышки – руки скручены за спиной, ноги, кажется, тоже – поволокли. Куда? А хрен его знает: темно. Не вообще, но потому, что на глазах повязка.

Влип.

– Ты влип, – подтвердил голос, устраивая Никиту в углу. – Ты зверски влип...

Рванули, сдирая с губ корочку, но не крови – клейкой ленты.

– Кричать не надо. Все равно не услышит никто, кроме меня. А я за крик зубы повыбиваю... – пообещал неизвестный. Пахло от него хозяйственным мылом и еще цветочным бальзамом. – Ты ведь не хочешь умереть без зубов? Нет?

– Ты кто? Марат?

– Марат, – согласился он. – Сейчас Марат. А ты кто?

– Никита. Блохов.

Если потянуть время, то Марьяныч догадается... подкрепление пришлет... или потом скажет, что Блохов всегда искал приключения на задницу, а потому все закономерно.

– Никита. Блохов. Хорошо.

Он отошел – отдалились запахи и звуки. Зашелестело. Звякнуло. Хлопнуло, и голос, отраженный стенами, спросил:

– Ты мог бы убить человека, Никита? Только честно.

– Нет.

– Ложь. Мог бы. Иначе не стал бы охотником. Ты ведь шел сюда с оружием. Я, кстати, не люблю огнестрельное, воняет. Но ты шел. Ты бы выстрелил. А потом сказал бы себе, что сделал это во благо. Во имя добра и света!