Татьяна Степанова - ДНК неземной любви

А Катя... было такое ощущение, что сзади к затылку кто-то приложил горячие угли, прижал к коже, обжигая... Катя обернулась: за дверью, прислонившись спиной к стене, стояла растрепанная полная женщина. В руке сверкнул шприц, который она держала как нож, явно намереваясь обороняться. И этим вот шприцем она молча, молниеносно попыталась нанести Кате удар...

Лишь каким-то чудом Катина реакция оказалась быстрее. Никто ничего не понял – сотрудники опергруппы еще и войти-то в палату не успели. Катя рванула дверь палаты и заслонилась ею, как щитом.

А-а-а-а-а-а-а-ааааа!!!

Прижатая снова к стене дверью, сестра Галина орала так, что у них едва не лопнули барабанные перепонки, чтобы вырвать у нее шприц, пришлось навалиться всем – и монахиням, и операм.

– Господь всемогущий, ей снова чудится, что она... Она здесь!

– Кто – она?

– Да дочь ее покойная! Мерещится ей она, мол, все приходит, с собой туда забрать хочет!

– Куда – туда?

– Осторожнее, не пораньте ее! Сестра, ну успокойтесь вы... Это же мы, вы же нас знаете... это вот сестра Ефимия, а эти люди из милиции, приехали поговорить с вами...

– Ох, не надо было вас сюда пускать! Видите, что вы наделали? А у нее инфаркт!

– У нее психоз маниакальный, а не инфаркт!

– Выйдите вон! Я говорю, вон отсюда немедленно! Не понимаете, что ли, что это она на вас так неадекватно среагировала!

Катя... оглушенная, обалдевшая, испуганная, с трудом поняла, что это ей с перекошенным лицом кричит кроткая сестра Софья.

– Давай отсюда, Кать, ну, пожалуйста, без разговоров, может, удастся еще в чувство ее привести. – Капитан Белоручка быстро и весьма бесцеремонно вытолкала Катю за дверь в коридор.

Катя без сил опустилась на кожаную банкетку. Сердце ее колотилось.

Как же так? Что же, теперь она так ничего и не узнает, ничего и не услышит? Каким жутким взглядом она смотрела на нее из-за двери, намереваясь ударить. Что ей привиделось?

Кого она так боялась на самом деле?

Прошло полчаса. Там, в палате, все затихло, но никто не выходил. Потом из больничной лаборатории вернулся эксперт Сиваков. И тоже сел на банкетку. Стены тут были тонкие, наверное, он все слышал, потому-то и не стал задавать вопросов. Достал из внутреннего кармана пиджака фляжку, отвинтил пробку-стакашек.

– Глотнешь?

Катя покачала головой – нет.

Эксперт Сиваков пригубил сам.

– Чтоб я еще с таким поганым делом связался… – буркнул он. – А мы ж в нем увязли... как в тине. То ли еще будет, чует мое сердце...

Прошло еще полчаса. А потом еще час.

Катя устала сидеть и вышла на монастырский двор. Туристы давно уже покинули его, и все автобусы уехали. Смеркалось. Ласточки, пища, чертили вечернее небо. И свежо и пряно пахли левкои на клумбах.

Отчего-то хотелось выйти за ворота и брести, брести, куда глаза глядят, может, туда – к большой воде, к Плещееву озеру, окунуться в него, как в купель, чтобы смыть с себя...

Как же она страшно смотрела, сжимая свой шприц...

Такое ощущение, что... Ей не впервой убивать...

Уже почти совсем стемнело, когда опергруппа покинула больничную палату.

– Ну что, соколики, приуныли? – спросил коллег эксперт Сиваков.

– Дурдом, зря только ехали, бензин жгли, – ответил один из сыщиков.

– Ну что там было? Сказала она вам хоть что-нибудь? – спросила Катя.

– Я все гадаю, что за представление она нам устроила, – Лиля достала из сумки влажные салфетки и вытерла вспотевшее лицо. – Вкололи ей что-то, и вроде успокоилась она, вроде как очнулась... Вроде и не помнит – минутное, мол, помрачение рассудка... Монашки, конечно, поверили... А мы... Знаешь, я там не столько спрашивала ее – в основном ребята вопросы задавали, сколько наблюдала. Жох она баба, вот что я скажу. И раньше жох была, и сейчас в монашенстве своем такой и осталась.

– Как это жох? – спросила Катя.

– Умная чересчур, хитрая. Я про нее в показаниях читала – она больше четверти века на госслужбе, где только не работала, связи везде имела. И тут в монашестве – горе горем, а сразу в международный отдел патриархии устроилась. А теперь припадочную из себя корчит.

– Они говорят – у нее видения, кошмары.

– Это они говорят, они тут, наверное, всему верят, так уж жизнь монастырская устроена, верить во все.

– А что она сказала?

– В целом подтвердила показания мужа пятилетней давности, но скупо, коротко. Ощущение, что это некогда твердо выученный и хорошо усвоенный урок, – Лиля смотрела на окна больницы, где уже зажегся свет.

– Что она говорила о Ларисе?

– Что она вырастила ее. Дала образование.

– И все? И только?

– И только.

– А о недавнем нападении? Она помнит подробности?

– Она сказала, что помнит лишь римские катакомбы, где она почти ежедневно молилась на могиле какого-то святого... я там записала.

– А сам момент нападения? Кто на нее напал?

– Я задала этот вопрос. Знаешь, что она спросила в ответ? Есть ли у меня семья.

– А при чем тут это?

– Потом сказала, что умереть от чужой руки внезапно несравнимо легче, чем...

– Чем что? – Катя насторожилась. – Чем что?

– Чем ждать вот так, каждую ночь, смерти на больничной койке.

– А о муже, о Белоусове, вы ее спрашивали?

– Она сказала, что всегда любила только его. И, знаешь, в этот момент она мне искренней показалась. А весь наш остальной разговор был либо фальшью, либо бредом.

Ей снова чудится, что она здесь... Ее мертвая дочь за ней по ночам приходит...

– Лиль, а может, и правда у нее с рассудком не все в порядке? Ты ее глаз не видела, когда она на меня бросилась... совершенно безумный взгляд.

– Видела я ее глаза.

На монастырском дворе зажглись фонари, заскрипели ворота – на ночь их всегда запирали. Несколько монахинь вышли из Никольского собора и направились прямиком к зданию больницы – ночная дежурная смена вместо сестры Ефимии и сестры Софьи.

– Нет, тут мы пока концов не найдем, – ответила Лиля. – Если и есть концы... реальные концы, а не потусторонние сказки, то они... они там, не здесь.

Где там?

Где здесь?

Где?

Дорога назад была длинной, как жизнь. Катя тщетно крепилась – лес, лес, лес, лес... Огни, огни, огни... И все мимо, мимо. Вихрем несутся куда-то, а машина стоит на шоссе. Им только кажется, что они едут, возвращаются домой. Это все только кажется...

Тени, тени, одетые в монашеские балахоны...

Все цветы на клумбах завяли...

И монастырская больница отныне не принимает больше больных...

Тут сказано, что я обязана оказывать вам содействие...

Но я не могу...

И даже если там, на кладбище у могилы, принесли жертву и напоили землю кровью...

Всю землю кровью...

И аллеи...

Прямые как стрелы аллеи бульваров...