Диана Кирсанова - Созвездие Овна, или Смерть в сто карат

Вспомнив об этой девахе, я треснулась лбом о холодную стену. Так одиноко мне еще не было никогда!

Вот почему, снова услышав в телефонной трубке все тот же нарочито доброжелательный голос, я окончательно утратила душевное равновесие. И, в последний раз вспомнив о скандальных пожилых соседях, не любящих шума, схватила тяжелую хрустальную пепельницу, стоявшую прямо на телефонном столике, и что есть духу швырнула ее в собственное отражение…

Спала я отвратительно. Мне снились разрезные румяные бока окороков и сочные ломти буженины с выступившей на бочку нежной пахучей слезой; издающие головокружительный запах перламутровые тушки копченой рыбы с запекшейся от дыма корочкой; над ухом хрустели и рассыпались крошками по моей подушке песочные торты и пирожные с кремом… Пироги-пышки и куриные окорочка в готовом виде готовы были лететь косяком на голос – но ведь я худела. Во всяком случае, я надеялась, что приносимая мною жертва хоть чего-нибудь да стоила.

На работу снова пришлось идти без всякого настроения. Желудок, где звучно переливался только теплый несладкий чай (шпинат у меня так и «не пошел»), протестовал и выражал свое недовольство судорогами, особенно когда я с аскетическим мужеством проходила мимо ларьков с хот-догами и «крошкой-картошкой» – кто бы мог подумать, что настанет день, когда сосиска в тесте станет пределом моих мечтаний?

– Знавал я одного человека. Бросил он пить, курить, сел на диету… Целых две недели продержался, – заметил в обеденный перерыв Генка Волынкин, кротко наблюдая, как в нашей редакционной столовке я с отвращением вливаю в себя жидкий чай без сахара и вяло ковыряюсь вилкой в тарелке с какой-то вареной травой.

– Две недели? И что, потерял он сколько-нибудь? – спросила я, невольно подмечая, как Генка неторопливо намазывает на свою пухлую булочку толстый слой масла, а поверх выстраивает пирамиду из блестящего малинового джема.

– Да. Потерял. Ровно четырнадцать дней, – торжественно провозгласил наш спортивный корреспондент и, прижмурившись, вонзил хищно оскаленные зубы в это произведение искусства.

Я вздохнула и склонилась над своей чашкой.

Да к тому же – и это было самое главное! – вчерашний тип снова ждал меня у подъезда. Все так же неторопливо он поднялся, завидев мое приближение, и, засунув руки в карманы, уставился на меня во весь глаз!

Сначала я попятилась от неожиданности, но затем, собрав волю в кулак (а в глубине души – все так же труся), с независимым видом пронесла мимо циклопа свою рыжую голову и почти бегом припустила к остановке.

Незнакомец отставал от меня метров на пять, не больше…

Повторилось то же самое и на следующее утро.

…Все это одним заархивированным воспоминанием пронеслось в моей голове, когда на третий день этих непонятных преследований Генка Волынкин бросил меня одну в редакционной курилке, и я уже в одиночестве – в который раз – разглядывала сквозь немытое оконное стекло моего конвоира. Сейчас он сидел на скамейке у входа и почитывал себе газетку – купленную, видимо, в киоске напротив. Сверху лица Одноглазого мне не было видно, но длинные седые пряди, падавшие на плечи черного драпа, и окончательно повисшие шляпные поля вырисовывались отчетливо даже через это мутноватое стекло – и лишали меня равновесия.

…А потом его убили.

– Повезло тебе, старушка! – с элементом здорового профессионального цинизма прошептал мне Генка Волынкин, подтягивая свои мешковатые штаны и осторожненько выглядывая из-за плеча главного редактора.

– Повезло? Почему повезло? – спросила я машинально.

Я тоже смотрела в ту же сторону, что и остальные.

Мы все, то есть почти полный состав работников молодежного еженедельника «С тобой», толпились возле той самой скамейки у входа в нашу редакцию. И смотрели на седовласую фигуру моего таинственного преследователя: все в тех же пальто и шляпе, он сидел на этой скамейке, откинувшись на деревянную спинку, и безучастно смотрел в небо.

Ветер скучно шуршал страницами лежавшей на коленях у Одноглазого газеты; большая рука в вязаной перчатке еще прижимала ее сверху, не давая улететь вместе с ветром, но вообще-то газета Одноглазому была уже не нужна: из его груди торчала деревянная рукоятка. Нож то был или заточка, разобрать было невозможно, но зато совершенно уверенно констатировалось: этот человек никогда уже не будет преследовать безо всякого повода беззащитных корреспонденток. Он был безусловно, кардинально и безоговорочно мертв.

Странно, но я не испытала от этой мысли никакого облегчения.

– Почему мне повезло? – снова спросила я у Генки, не поворачивая головы и лишь краем глазом наблюдая, как, визжа сиреной, из-за угла выруливает канареечный милицейский «уазик».

Честно говоря, меня совсем не интересовали очередные вздорные умозаключения нашего выпивохи. Но хотелось отвлечься, ибо в голове уже лихорадочно сталкивались разные мысли: почему убили? кто убил? И надо ли говорить милиции, что этот тип сидел тут, чтобы в конце рабочего дня продолжить слежение за ни в чем не повинной мною?

– Так почему мне повезло?..

– Ну, не скромничай… Убийство, случившееся почти что на пороге редакции! Трупец, доставленный прямиком к рабочему столу! Тебе даже ходить никуда не надо, искать тему, выпытывать обстоятельства… Просто подарок для криминального корреспондента!

Я подумала, что бы такое на это ответить, но в голову пришло только все то же неостроумное:

– Поди ты к черту…

Из милицейской машины горохом высыпались несколько серьезных мужчин в гражданской одежде и в два счета разогнали нас по рабочим местам. Вдосталь наглазевшийся на убитого народ расходился охотно: верхнюю одежду накинуть никто не успел, а день стоял настоящий октябрьский, с резкими ветряными порывами, которые щедрыми горстями бросали вам прямо в лицо пыль и труху листопада. Полновесные холода еще не наступили, но и эта промозглая прохлада пробирала до костей.

Словом, «стобойцы» скрывались за стеклянными редакционными дверьми без особого сопротивления. Я тоже развернулась было вслед за коллегами, но тут в рукав моего свитера хваткой молодого бульдога вцепилась ведущая светской рубрики Люська Овечкина.

– Не уходи! – прошептала она жарко. – Сейчас… меня арестуют!

– Чего ради? – хмуро спросила я и попыталась выдернуть руку: бесполезно.

– Ну как же, ну вот из подозрения, ведь это я нашла труп!!!

В Люськином голосе уже булькали слезы. По опыту я знала: вот-вот они польются из коллеги неиссякаемым Бахчисарайским фонтаном. Слезы у экзальтированной Овечкиной всегда плескались наготове, где-то у самого горла – иногда мерещилось, что достаточно просто ткнуть глупую Люську пальцем в живот, как резиновую грушу, чтобы из нее брызнула тугая соленая струйка.