Екатерина Лесина - Плеть темной богини

– А обязана была?

– О родстве? – переспросила Юленька, но на нее не обратили внимания. Ничего, это ведь хорошо, когда внимания не обращают, это безопасно.

– Не обязаны, но в свете того, что вы знали, но не сообщили, нынешняя ситуация выглядит двусмысленной.

А изъясняется-то как… его высочество бюрократ протокол зачитывает. Остается слушать и соглашаться. А лучше наоборот – отрицать. И посылать. И пусть уж будет так, как будет…

Но ладонь накрыла теплая рука Рыцаря. Тьма отступила.

– Вы ведь знали, верно? Когда? С самого начала?

– Да. С самого. Я когда сбежала, то… я ей позвонила, старухе, попросила о помощи. Я никогда никого не просила о помощи, я всегда сама справлялась, а тут… мне и вправду понадобилось. Встретились. Знаете, что она сказала? Нет? Сказала, что я слишком на нее похожа, на матушку мою, на Данцеля, чтобы меня в дом брать! Это недостаток!

Да, да, именно недостаток – это читалось в светлых, выцветших глазах Стефании, в брезгливо поджатых губах, в прорезанном морщинами и складками подбородке, что выпятился, совсем как у той, другой, безумной и тоже старой, несмотря на то что она была моложе Стефы.

– Меня в дом… приблудыша с улицы… испугалась, что генетика дурная. Так и сказала: родства отрицать не стану, но связываться с тобой не хочу.

– Она не могла, она не…

– Не такая? Ты, Юленька, это хотела сказать? Твоя замечательная бабушка не способна на подобную пакость? Боюсь, ты бы удивилась, узнав, на что она способна. Знаешь, это ведь она устроила меня в университет. А что, тебе помогала, почему б и мне не помочь? Наверное, надеялась, что мы слишком разные, да только вот одной крови оказались.

Я вообще думаю, что если бы она могла, она бы в разные университеты нас пристроила, а лучше – в разные города. Но, наверное, силенок не так и много осталось, последние резервы старушка использовала… – улыбаться и еще раз улыбаться. И пусть уже их, собравшихся слушать и судить, корежит.

– Зачем ты так?

– Затем! Да что ты вообще знаешь? Что ты понимаешь? – Магда сжала кулаки, стараясь успокоиться. Вдохнуть и выдохнуть, сосчитать до десяти, а может, и до ста, лучше всего – до тысячи или, чего уж там, просто заорать, вцепиться когтями в глаза Дашки-Дашеньки, что смотрит с брезгливостью и осуждением.

И Юленька хороша, лисичка-сестричка, белая-пушистая, невиновная-непричастная-обиженная. Ее Магда ненавидела, пожалуй, сильнее, чем всех прочих, вместе взятых. Ненавидела и просто так, и по причине, которую определила для себя давным-давно, еще когда только узнала о Юленькином существовании.

Нет, ненависть – чужая, ненависть – темнота, а Магде очень нужен свет, хотя бы глоток солнца.

– И чего я не понимаю? Может, объяснишь?

Объяснить? Этому? Или этой? Как объяснить, где слова найти, чтобы рассказать?

Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…

Бил отец редко, но никогда нельзя было предсказать, что это случится. Что рука, потянувшаяся было к куску хлеба, вдруг обернется пощечиной. Или что, просто проходя мимо, спокойный, полностью погруженный в мысли, он вдруг развернется и ударит. Всегда резко, всегда метко, всегда больно и всегда без следов.

А старая карга знай себе смехом заходится.

– Иди к черту!

Юленька охнула, прикрыв рот ладошкой: преидиотский жест. У нее все идиотское: прическа, платья, жесты, манера говорить, растягивая слова, манера слушать, приоткрыв рот. И совсем они не похожи… не могут быть похожи! Нет в Магде ничего от этой сладкой дурочки.

– К черту иди, и ты, и она, и все…

– Магда, пожалуйста, успокойся, – голос Рыцаря-звездочета с трудом пробивается сквозь шум в ушах и тьму не разгоняет, напротив, та поднимается, окутывает, тянет за собою в бездну.

– Почему ты не сказала? Почему она не сказала? – леденцовый голосок, невинный взгляд, в котором и вправду видится удивление. Интересно, чем она удивлена? Неужто ждала, что ей и вправду расскажут? И как она себе это представляла? Раскрытые объятия, слезы на глазах и вопль:

– Здравствуй, сестра!

– Здравствуй, сестричка, – хмыкнула Магда, поддаваясь искушению. – Что, не ждала? И не догадывалась? И старуха ничего не сказала?

– Нет.

– Ну надо же… я ж говорила, боялась она. И было чего… сумасшедших все боятся. Даже я. Особенно я. И Стефа тоже думала, что раз дочурка ее, наша с тобой мамашка, безумна, то и я тоже. Обидно. Нет, я, конечно, не ожидала, что она сразу признает, но чтоб так… в штыки… за шкирку и вон… обидно, сестричка, ты не представляешь, до чего обидно. Кто нас поделил? Почему решили кого кому? Я у Стефы спросила, и знаешь, что она ответила? Ты – светлая! Вот в чем причина! Ты – светлая, а я – темная! Брюнетка, значит! Я родилась первой, а ты – второй.

– А может, причина в другом? – мягко вступил в разговор Илья, до того слушавший молча. – В том, что ваша с Юлей мать не хотела еще раз возиться с младенцем. А ты уже взрослой была…

Взрослая? Картонный ящик между стеной и шкафом, ненадежное убежище, но хоть какое-то, если сидеть тихо-тихо, то не заметят, не обратят внимание, забудут… Что тогда было? Магда не помнила деталей и, наверное, это к счастью, но вот само ощущение, и картон – жесткий, шершавый – от этого не избавиться.

– Почему она не избавилась и от меня тоже? Почему?

Этот вопрос всегда мучил. Ведь не в любви дело: стигийские псы на любовь не способны, даже к собственным щенкам. И старуха не исключение, старуха не понимала, что такое любовь, но по странной прихоти не отпускала от себя.

– Ну а ваш отец? Отец Юли от нее отказался, думаю, вашему приблудыш тоже был не нужен. А вы как-никак родная. Для матери же – гарант существования ее в той квартире.

Гарант? Магда – и гарант? Ну да… старая двушка, отец молчаливый и вечно хмурый, постоянно говорящий о долге. И старая карга, которая этим чувством пользовалась. Они же ненавидели друг друга и заодно Магду, связавшую их вместе.

– Я ей не нужна была. Ни ей, ни ему… лучше бы в детдом уж… лучше бы вообще не рожали, чем так. Я мешала! Ты, сестричка, когда-нибудь мешала? Не временные неудобства, от которых можно избавиться, если выйти из комнаты. А вот мешать постоянно, каждый день, каждый час быть лишней…

– Магдочка!

Коза драная! Скулит, жалеет, а Магде жалость не нужна! Плевать она хотела и на жалость, и на жалельщиков, и вообще на всех их. Она – сама по себе, и, пожалуй, это – самый важный урок, который ей преподали: всегда рассчитывать только на себя.

Всегда верить только себе.

Всегда быть начеку.

Так что же сейчас происходит? Почему руки дрожат, а глаза горят, точно в них перцу насыпали, того и гляди слезы брызнут. Но Магда плакать не умеет – разучилась, отучили, если быть точнее. И это тоже правильно: слезы – признак слабости, а выживают сильнейшие. Магда хотела быть сильной.