Лариса Соболева - Белая кошка в светлой комнате

Домой Самойлов пришел поздно и сразу двинул на кухню, где была водка, которой не хватило. Неслышно вошла Лена, Фрол почувствовал ее спиной, наливая в стакан водку. «Как ей, наверно, неуютно у меня», – подумал он, достал из кармана записку и, не поворачиваясь к ней лицом, передал через плечо сложенный листок.

– «Милая, родная моя, – читала она дрожащим голосом, – я ухожу навсегда. Одно беспокоит меня – что причинил тебе страдания, поверь, я этого не хотел. Прости. Фрол тебе будет опорой, верь ему».

Она ушла в свою комнату, уткнувшись в записку и бормоча под нос. Месяц Лена тайком плакала, но ни о чем не расспрашивала. Да и Фрол больше молчал. Груз, который он взвалил на свои плечи, оказался невыносимым. Случалось, он с криком просыпался, Лена прибегала на кухню, и они долго разговаривали, но не о причинах криков, а так, вообще. Потом еще прошел месяц, прошел однообразно, серо, уныло, тягостно, потом еще… Как-то Лена захотела поговорить и решительно начала:

– Поймите, Фрол, мне неловко… Вы нас содержите, это неправильно, нехорошо. У вас должна быть своя жизнь, а мы…

– Елена Егоровна, что вы затеяли? Говорите прямо, – сказал он устало, потирая пальцами уголки глаз у переносицы.

– Нам пора покинуть ваш гостеприимный дом, а мне работать.

– Где вы собираетесь работать? Вас никуда не возьмут.

– Такого быть не может. Как же должны жить те, кто остался без мужей?

– Это никого не интересует. Сотни таких, как вы, умирают от голода, потому что их не берут на работу. Коммунизм обещают в будущем, а пока без денег не прожить. Вы жена… не хочу говорить, кем вы числитесь. Я обещал Георгию Денисовичу, что не оставлю вас, и обещание сдержу, на этом кончим.

– Но я как-то должна…

– Ничего вы не должны. Долг у меня перед вашим мужем и перед вами. Я прихожу домой и знаю, что не один. Мне этого достаточно.

Наверное, не стоило разговаривать с ней столь категоричным тоном, а нужно было попытаться мягко убедить, что у него ей и детям безопасно, что ему они не в тягость, но Фрол не умел много и складно говорить. Ему самому требовалось человеческое участие и тепло, Лена давала то и другое, когда прибегала на кухню после его ночных криков. Она была необходима Фролу, пожалуй, больше, чем он ей, только об этом не расскажешь. И так бы продолжалось бесконечно, если б однажды Яков Евсеевич не остановил его в коридоре:

– Послушай, Фрол, мне тут надо писать характеристики… Как же тебя характеризовать?

– Не понимаю, – растерялся тот.

– Ты живешь с женой Огарева, а это марает твою честь.

– Вы лично разрешили мне… – напомнил Фрол.

– Правда? Не помню. Да я, в общем-то, не против, но… не расписанным по советским законам совместно жить… аморально. Пойми.

– Так я расписался с ней.

У начальника вытянулось лицо:

– И она согласилась? Вот бабы… м-м-м! Ну, раз расписан, так и напишем.

Фрол примчался домой и потребовал, чтоб Лена немедленно собиралась.

– Куда?

– Вы должны выйти за меня замуж, – ошарашил ее он. – Срочно. На раздумывания времени нет. Я договорился, нам поставят запись прошлым месяцем. Так надо.

Видно, она догадывалась, как приходилось ему изворачиваться, чтоб уберечь ее и мальчиков от карающих лап, посему не спорила, покорно отправилась за ним. Их тайком расписал пожилой человек, знавший полковника Огарева, нашел место в книге регистрации браков и вписал дату, фамилии, выдал свидетельство. А ночью, когда Фрол готовился ко сну на кухне, вошла Лена, подошла вплотную и сказала:

– Идемте, мое место подле вас.

Он хотел возразить, но Лена закрыла его рот своей ладонью и, глядя в сторону, произнесла:

– Вы одиноки, я тоже. Раз уж так случилось… я жена вам и буду ею. Вы же любите меня, я знаю, давно любите…

– Но вы не любите меня.

– А кого мне еще любить? – подняла она на него грустные глаза. – Сыновей и… тебя. Я обещаю любить тебя.

– Леночка… – шептал Фрол, сжимая хрупкую фигурку.

В одном слове слились все клятвы и обещания, в одном слове прозвучало признание. Она сказала ту правду о нем, которую он душил в себе, уверенный, что никто о ней не догадывается. Но чуткая Лена догадывалась, знала. И пусть с ее стороны шаг к близости был не чем иным, как благодарностью, платой за приют и заботу, дался он ей нелегко, зато серый мир стал немного светлее для Фрола. В полной мере проявить свои чувства он не мог. Не мог быть полностью счастливым – внутри как бы застыло февральское утро, видение – крупинки снега на волосах Георгия Денисовича… Фрол не раз задумывался, что надо бы рассказать Лене о договоре с Огаревым, да вовремя не сделал этого, поддался такому понятному искушению, как близость с любимой женщиной. Все шло вроде бы хорошо, Лена привыкала к нему, стала и женой и другом…

Однажды Фрол вернулся домой и нашел ее на полу. Мальчишек не было дома, мать отпустила их к приятелю, намеренно отпустила, а сама…

– Что случилось? – кинулся к ней Фрол.

– Уйди, – пролепетала она, задыхаясь. – Я все знаю…

– Что, что ты знаешь? Что случилось? – тормошил он ее, еще не подозревая, какую глупость она совершила.

Но Лена теряла силы, а в кулаке сжимала листок, не отрывая его от груди. Фрол разжал ее пальцы, прочел и метнулся в коридор, где на стене висел телефон. Вот она – расплата. Утаил, не рассказал правду… А в виски выстреливали строчки, слова, начертанные на том листке: «Вашего мужа, полковника Огарева Георгия Денисовича, собственноручно расстрелял ваш нынешний муж Самойлов Фрол Пахомыч…» Расстрелял… собственноручно расстрелял… расстрелял…

Ее не удалось спасти. Пришли мальчики и застали мать мертвой. А что чувствовал Фрол… Не рассказать.

Записка странным образом исчезла, но после похорон в тот же день, вечером, поручив мальчиков соседке, Фрол пошел к парикмахеру Силантию Штепе. В парикмахерской его не застал, домашнего адреса не знал, вернулся домой.

В его разгоряченном сознании роились страшные обвинения самому себе. Он поклялся дознаться, кто уничтожил Огарева, донеся на него, но клятву не выполнил и теперь наказан. Мало того, он совершил преступление перед совестью – участвовал в расстреле Огарева, наказан и за это. Лена стала его женой – о чем он не смел и мечтать, но стала из благодарности, спала с ним, попав к нему в зависимость, а он не должен был этого допустить. Тогда, скорее всего, она не отравилась бы, получив подлый донос на него. Но кто накажет руку, писавшую записку? Только он, Фрол Самойлов, и это дело чести.

Вечером следующего дня Фрол снова пошел к Штепе. В парикмахерской горел свет, значит, Силантий на месте. Самойлов натянул на нос фуражку, вошел. У зеркала сидел старик, которому Штепа стриг волосы и усы. Силантий мельком взглянул на вошедшего, а тот опустился на стул у стены и низко склонил голову. Десять минут спустя старик отблагодарил Штепу и ушел.