Уголовного розыска воин

Ему было тогда 18 лет. Молоденький был, красивый. Мы шли с ним по улице, и он пел. Напевал что-нибудь. Я тогда не знала, что он очень любит петь, и мне казалось, что это он поет оттого, что ему не о чем говорить со мной. И, естественно, обижалась. А вот танцевать он не умел. И я его учила в темноте, вдали от танцплощадки. Музыка играет, все на танцевальной площадке кружатся, а мы в сторонке, под деревьями.

Потом был Новый год. Он зашел ко мне, мы договорились пойти в клуб. Выхожу в прихожую, а он стоит с огромным букетом цветов. Спрашиваю: «Где ты такие достал?» Он отвечает: «Иду, смотрю, букет мне навстречу бежит и записка из цветов торчит: «Это Оленьке». Так это на всю жизнь и осталось: в каждом подарке на праздник или на день рождения белый листок со словами: «Это Оленьке»...

Тот Новый год свел нас навсегда. Ушли мы из клуба после полуночи и прогуляли до рассвета. Домой идти боюсь. Родители у меня строгие, и не было никогда, чтобы я утром домой приходила. Говорю Генриху: «Это все из-за тебя. У тебя же часы на руках, а у меня нет». Взял он меня за руку и повел к родителям. Те не спят в беспокойстве всю ночь: где это я?

Когда он сказал моей маме, что хочет жениться на мне, мама рассердилась, ответила, что мне и ему еще мало лет. Мама боялась, что он сибиряк и уедет в свои края, а меня бросит. Но Гена без всякого стеснения заявил: «Я ее любил и буду любить всю жизнь».

Так оно и было. Всю жизнь. Однажды возвращается из командировки ночью, весь в грязи, будто его по болоту катили. Я спросонку стала ругаться, а он заплакал: «Я к тебе так спешил. Поездом товарным добирался. Он на нашей станции не останавливается, прыгал на ходу, вот и угодил в лужу».

Через год у нас родился первенец, Виталий. Генрих был в командировке. Когда вернулся, мы с малышом были уже дома. Через три года родился второй сын, Володя, и тоже отцу не удалось забрать его из родильного дома. Родила я, а мне записку от него передали: «Оленька, где же девочка? Кто-то обещал ведь девочку. Я, конечно, рад. Нашего мужского полку прибыло. Береги себя. Я уезжаю. Задание несложное, но буду отсутствовать несколько дней». По его словам, у него все задания были «несложными».

Дети любили его преданно. Отдохнуть ему не давали. Помню, как он сидит над конспектами: Володька у него на коленях, Виталька рядом что-то на листке бумаги рисует. Учился он все свободное время. Школу вечернюю закончил (в войну не довелось), а потом получил высшее юридическое образование.

В выходные дни непременно на озеро или по грибы. И всегда с детьми, со мной. Разве могли дети не любить такого отца!

Очень радовался Генрих, когда наши сыновья женились, завели свои семьи. Мы еще были молодыми, сорока не было, а уже и внуки и невестки у нас. Жили все вместе, одной семьей. Опять Генрих сидит за конспектом, готовится к лекции или к докладу, а на коленях — внук. В столе у него лежало заявление, адресованное министру внутренних дел Латвийской ССР: «В связи с тем, что я прослужил уже 27 лет в органах безопасности и внутренних дел, прошу Вашего разрешения уйти в отставку...» Я просила его поскорей отправить это заявление, уговаривала: «Гена, ты уже немолодой, это же так трудно — по ночам подниматься, особенно зимой, в холод». Он отвечал: «Еще годок, Оленька, дети прочно встанут на ноги, потом уж поживем для себя». Так и не дождались мы этого часа.

После похорон поменяла я квартиру, не могла там больше оставаться. Живет со мной внук Сережа, любимый внук Генриха. Говорит всем знакомым: «Я бы жил с мамой и папой, но бабушке Оле надо помогать. Я ее помощник». Иногда он меня обнимет, поцелует и скажет: «Я тебя люблю так же крепко, как дед Гена». И понять не может, почему я плачу».

Через два месяца после нашей встречи в колонии от Виктора Аксенова пришло письмо. Вот строки из него:

«Что касается той женщины, Ольги... забыл отчество, то меня поразило в ее воспоминаниях отсутствие какого-нибудь зла по отношению к тому, от чьей руки погиб ее муж. Я уверен, что, если бы Коляда до конца представлял, какая цепная реакция несчастий образуется от его выстрела, он бы с ужасом отбросил от себя оружие».

Когда человека знаешь, о нем думаешь... Аксенов стал думать. Может быть, недалек тот день, когда, перебирая в памяти свою собственную прошлую жизнь, он ужаснется, задумается и... осудит ее.

С осужденным Владимиром Кашиным нам встретиться не довелось. Начальник отдела по надзору за рассмотрением в судах уголовных дел прокуратуры Латвийской ССР товарищ Михлин рассказал нам, что по сведениям, полученным из колонии, можно судить о серьезном переломе в характере и поведении Кашина. По прибытии в учреждение (так теперь называют колонии) он был трудоустроен в кузнечный цех на поток изготовления бензиновых бочек. К труду относится добросовестно, сменные задания перевыполняет. Приобрел специальности резчика по металлу 2-го разряда и слесаря-монтажника 2-го разряда. Закончил 8 классов с удовлетворительными оценками. Преступление свое остро переживает и осуждает. В письмах к родителям неоднократно вспоминал о содеянном, искренне раскаивался.

И снова Даугавпилс. То моросящий дождик, то дивной красоты радуга в очищенном от туч небе. Город в последнем золоте осени. Идут из школы стайками ребята. Мальчишки похожи на мальчишек: брызги взлетают из лужиц от их торопливых шагов. Девочки вышагивают чинно, тонкими голосами обсуждают свои школьные дела. Вот один, обгоняя группу девочек, то ли толкнул, то ли дернул за косу крайнюю. Та, не раздумывая, хлопает обидчика по спине портфелем. «Янис, завтра будет сказано», — угрожающим голосом обещает другая девочка. Это она завтра пожалуется учительнице. Маленький инцидент, маленькое происшествие, такое привычное, даже родное нам по собственным воспоминаниям детства; кого из девчонок не задевали вот так мальчишки по дороге из школы домой? Не стоит в этом случае искать первопричину будущего преступления: сегодня толкнул, через десять лет избил. И все же в этом маленьком столкновении просматривается нечто такое, что наводит на размышление. Будь их двое, неизвестно, как вел бы себя мальчишка после того, как его огрели портфелем. Но девочек было много, а фраза: «Янис, завтра будет сказано», — прозвучала не просто угрозой ябеды, а обещанием расплаты.

...На скамейке в сквере под черным зонтом сидит старый человек. Солнце светит, дождя как и не было, а он под раскрытым зонтом. Рядом на скамейке книга, тоже на случай дождя одетая в пластмассовый плащик-обертку. Мирная осенняя картина. Знакомимся. Он охотно рассказывает о себе, о городе:

— Когда у меня еще были силы, я каждое лето навещал озеро Трикатес. У некоторых любовь распространяется не только на себе подобных. Одни любят собак или кошек, другие — птиц или цветы. Я всю жизнь любил озеро Трикатес. Моя покойная жена только к концу жизни поняла меня и перестала ревновать к озеру Трикатес. Оно для меня сейчас довольно далеко, за железнодорожной линией, возле станции Межциемс. Вы не были там?