Екатерина Лесина - Черная книга русалки

Он, разумеется, сглупил, выставил за дверь, сунув напоследок пакет с мокрой и грязной Ольгиной одеждой, захлопнув дверь, выключив свет, так что дом превратился в черную громадину, неуютную и недружелюбную.

– Что ты ему сказал? – спросила Ольга, устраиваясь на переднем сиденье машины. В салоне было холодно и ощутимо пахло илом, которого тут попросту не могло быть, однако же он был этаким напоминанием об озере. – Что ты сказал? Почему он разозлился?

Вадик повернул ключ в замке зажигания и, не оборачиваясь, проронил:

– Не твое дело.

– Мое, я...

– Ты сейчас приедешь домой и займешься тем, для чего тебя наняли. Ясно?

А с ней, с Майей, исчезнувшей святой, он тоже разговаривал подобным образом? Тогда понятно, почему она другого предпочла. Впрочем, эту догадку Ольга оставила при себе. Хватит с нее на сегодня приключений, хватит неприятностей, завтра она все забудет и действительно займется тем, для чего ее наняли.

– Извини, – буркнул Вадик уже на пороге дома. – Я не хочу, чтобы ты лезла в это. Слишком опасно и... ты – хороший человек.

– Вадик... – Ольга вдруг спохватилась, что не выяснила одну вещь. Очень-очень важную вещь. – А дезинфекция... Я случайно услышала, разговор и... каким боком тут дезинфекция? И симптомы?

– Никаким.

Объяснит? Или снова наорет?

– У Георгины Витольдовны есть молочный заводик, недавнее приобретение. В продукции нашли кишечную палочку. Нужна дезинфекция. И проверка персонала, потому что, возможно, это нарочно сделано. Симптомы подставы налицо. Но, Оля, тебя это и вправду не касается. Спать иди. Спокойной ночи. И... извини, пожалуйста.

Она ответила что-то вежливое, долженствующее засвидетельствовать, что прощение получено, что она не сердится, не обижается и вообще обещает вести себя примерно.

На самом деле зверски хотелось спать, и именно это желание подавило все прочие, отодвинув их «на потом». В конце концов, будет утро и будет возможность обдумать все на свежую голову.

Прибили пыль осенние дожди, сменившиеся метелями, а после трескучими, злыми морозами, которые, однако, послушно отступили, уступая место весеннему теплу. Менялся окружающий мир, то утопая в снегу, то захлебываясь слякотью, то разливаясь буйной молодой зеленью, которая постепенно покрывалась пылью, сохла и увядала, говоря о наступлении нового круга.

Время шло. Тянулись вверх, взрослели яблоньки, уже плотной стеной загораживая берег; затягивалась яма на краю, унося с собой память о старом дереве; грузнела и расползалась усадьба, все больше становясь похожей на толстую обрюзгшую бабу, скандальную и неуживчивую, норовящую любому сделать пакость. Скрипела и обваливалась ставнями, зарастала сыростью да плесенью, протекала крышей да проседала левым крылом. Внимания требовала, заботы. Рук хозяйских.

– Вот так и помрет в комнатах своих, – бурчала постаревшая Маланья, расчесывая косы золотые. Елизавета сидела смирно, стараясь не крутиться и не дергаться, терпеливо снося Маланьину неловкость и бурчание. – Ни к хозяйству, ни к дочери, Господи, прости... Антихрист.

Антихристом Никиту Данилыча называли часто, но без злости, скорее уже привыкнув, смирившись и лишь по давно заведенному обычаю пеняя на несговорчивость, бесхозяйственность, привычку подолгу запираться в покоях, куда домашним было заказано. Лизоньку же любили, жалели – и за сиротство ее, и за отцовское невнимание, и просто оттого, что жалеть ее было легко: мила, тиха, легка норовом.

Вот и сейчас улыбнулась, поблагодарила да и соизволенья попросила к озеру сходить, точно это не она, а Маланья в доме за хозяйку.

– Гляди там. – Маланья сняла с гребня волосы, длинные, тонкие, но прочные, что медная проволока, вот только цвету не темно-красного, бронзой отливающего, а самые что ни на есть золотые. – В воду не лезь. Слышишь, Нисья?

Сонная Анисья, взятая из деревни в подружки молодой барыне, кивнула и, потянувшись, сползла с лавки.

– Я тебе! – пригрозила Маланья гребнем. – Будешь лениться – отцу расскажу! Выпорет.

Нисья только зевнула. Ну девка бедовая, кто ее такую, ленную да дебелую, к работе негодную, в жены-то возьмет? И ладно бы Иван, сан принявши, к нему и приход получил, но нет же, походил по свету, поскитался, а вернулся в края родные, как и был, босяком. Борода седая, глаза огнем горят, только и может, что орать да огнем в пекле пугать... О дочке б лучше позаботился, сказал бы спасибо хозяину, что не бросил сироту, как Нюрка померла, в дом взял, к Лизавете приставил, а та и рада. Вестимо, скучно-то одной было, ну да и с Нисьей не весело.

Подперши рукой щеку, Маланья глядела в окно и думала. Мысли ее были просты, светлы и касались все больше забот хозяйских да нехитрых планов... Ветер, кинув в окно жменю белых лепестков, донес со двора преисполненный гнева голос Ивана:

– Ибо настанут времена тяжкие! Люди будут самолюбивы! Сребролюбивы!

И к кому он это привязался, неугомонный. Давно бы пора Мэчгану погнать его, чай, осталась в Погарье хата после жены, но хозяин, хоть и нехристь, жалостливый, пригрел безумца, поставил сторожем... А чего сторожить? Нечего.

– И пусть же Господь даст им истины прозреть, дабы они освободились от сети дьявола, который уловил их в свою волю! [1] Скоро! Скоро настанет света конец!

Маланья, тяжко вздохнув, прикрыла ставенки и принялась убираться в комнате. Конец света... и Устья-Блаженница все кликушничала, и ждали, а он не наступил.

Ну и ладно, у нее и без того делов хватает.

Позже она будет вспоминать и этот день, и собственные мысли, и верные приметы, предрекавшие беду, которые она видела, совершенно точно видела, но вот отчего-то во внимание не приняла.

Проклятый дом! Проклятые люди! Ослепшие, оглохшие, погрязшие во лжи и грехе, отринувшие слово Божие... смеются! Над ним, посланцем Иисусовым, смеются. Над тем, в чьих руках спасение!

– Покайтесь! – кричал Иван, и вороны, загнездившиеся в тополях, отзывались многоголосым карканьем. – Покайтесь и спасены будете!

Седая баба перекрестилась, но не глянула на Ивана, так и протопала, прогибаясь под тяжестью коромысла. Скрипели ведра, плескала вода, рассыпаясь по песку темными каплями. Скребла за ухом тощая псица с розовым брюхом и отвислыми сосцами, рядом в грязи ползали щенята.

Черные! Все, как один, черные!

Это ли не знак? Это ли не упреждение?! Но слепы слепые, глухи глухие, не для них Царство Божие! Но одного, одного человека Иван обязан спасти. Больно будет, страшно будет, тяжко будет, но сказал Господь: «Аз есмъ спасение».

– Я есть! Я! – шептал Иван, глядя одним глазом на псицу, другим – на бабу с ведрами и коромыслом. Голова болела, тело зудело и чесалось, струпьями покрываясь, но страдания эти телесные делали душу чище, выше, достойнее.