Екатерина Лесина - Черная книга русалки

– А ничего. Вечная любовь, верность до гроба, дружба... в книгах только и остались. Разве так правильно?

– Наверное, нет.

– А как правильно?

Этого Ольга не знала. Кажется, она больше ни в чем не была уверена, пожалуй, лишь в одном: встречаться с Вадиком ей не хотелось.

– Теть Оль... – Ксюха встала и, потупив глаза, совсем тихо сказала: – Теть Оль, ты только не ругайся, ладно? Но... в общем, дело такое, что... я Пашку попросила кой о чем узнать. И... он звонил... в общем, у тебя номерочка того следака не сохранилось? Пашка говорит, что дальше самим не нужно лезть. Велел сидеть дома и ждать. И Вадик то же сказал, а сам свалил на фиг.

– Куда ты попер, ирод рогатый! – Баба Нюра погрозила козлу хворостиной, но тот лишь башкой мотнул да, мекнув в ответ, продолжил прерванное занятие. Мурза медленно, со смаком и полным осознанием тяжести совершаемого преступления догрызал огурцы.

Он, падая острыми коленками на грядку, выбирал плеть потолще, потом подцеплял рогом и, поднимаясь, пятился, тянул, сдирая сочные листья и маленькие, только-только народившиеся огурчики, вминая в землю крупные желтые цветы да искоса поглядывая на хозяйку.

Рядом в разоренных грядках суетились куры, расклевывая и зеленоватые пока кабачки, и надгрызенные козлом огурцы, и яблочный опад...

– Сволочь, – веско сказала баба Нюра, наступая ногой на ошметок измочаленной веревки. Разгрыз, ирод, измочалил, вырвался, и ведь не жрет, назло все...

Козел замер, пригнувши голову к земле, выставил рога и копытом по земле мазнул.

– Сегодня же Макара кликну! – сказала баба обычную угрозу, наматывая оборванную привязь на кулак. – Вот поглядишь у меня! А вон и Федор! Федор! – Баба Нюра торопливо замотала веревку вокруг ствола яблони и, оставивши козла на месте разорения, заспешила к калитке. Замахала руками, привлекая внимание, закричала:

– Федор! Иди сюда, Федор!

Замер, остановился.

– Федор! – Баба Нюра торопливо скинула с калитки петлю и, выскочив на дорогу, схватила за руку. – Феденька, помоги! Это иродище рогатое опять. Я ж ему все, а эта скотина лядащая совсем от рук отбилась.

– Чего? – Федор поглядел как-то странно, исподлобья, руку вырвал и – чего прежде за ним не водилось – гаркнул: – Чего тебе надо, дура старая?

– Ты что, пьяный?

Баба Нюра повела носом, силясь уловить аромат браги или самогону, но спиртным от Федьки не пахло. Случилось, может, чего? Или заболел? Вон какой с лица прямо-таки серый, взопревший, волосья путаные торчат да рубашка в пятнах каких-то. Грязь никак. Темная, рыжая, такая только в одном месте бывает, на бережку озерном, где по прежнему времени глину копали.

– Козла забить, – прошептала баба Нюра, осторожненько отступая к калитке, еле-еле сдерживаясь, чтоб не заголосить со страху.

А Федор, ощерившись нехорошо, в один шаг добрался до калитки, дернул, вырывая петли наживо:

– Забить, говоришь? А от сейчас и забью. Вот прямо сейчас! Неси топор!

Баба Нюра перекрестилась. Не было беды с ненормальным связываться. И ведь раньше-то хороший парень был, вежливый, обходительный и на помощь легкий. Что случилось-то? Никак...

– Топор неси! – рявкнул Федор, калитку обрывая да в сторону откидывая. Та шлепнулась прямиком в лужу, прикрытую густой, некошеной травой, треснула поперек и ощерилась ржавыми гвоздями, торчащими вверх точно колья.

Баба Нюра, подхвативши юбки, шмыгнула в дом и, запершись и на задвижку, и на замок, еще на всякий случай подперла дверь стулом. Затаилась.

Прислушалась.

Тихо было вроде, только куры чего-то закудахтали, Мурза заблеял, долго и жалобно, так, что прямо сердце стало, забрехал и взвыл псеныш, подобранный в прошлом годе.

– Заморочила... и его заморочила, – баба Нюра пробралась на кухню, опасливо покосилась на окно, силясь понять, пролезет ли Федор, ежели вздумается все ж в хату забраться, и плюхнулась на колени перед иконой Казанской Богоматери. – Матерь Божья милосердная, спаси и сохрани... спаси и сохрани... освободи, очисти, дай свободу грешной душе.

Слова молитвы этой были придуманы самою же бабой Нюрой и не единожды испробованы, сказаны перед иконами самыми разными. И не случалось такого, чтоб не помогли, не успокоили сердце, не принесли с собой покоя да благости святой, готовности прощать и любить.

Из дому баба Нюра не скоро решилась выйти и долго мялась на пороге, крестясь да нашептывая заветные слова. Когда же решилась-таки отворить дверь, то первое, что она увидела, была лежащая на лавке черная козлиная туша с вывернутою головой. Мутные глаза глядели в небо печально и укоризненно, в приоткрытой пасти виднелись желтые зубы и черный язык, на котором медленно и важно ползала синяя мясная муха.

– От ирод... лядащий ирод! – сказала бабка Нюра, крестясь. И вернулась в дом, от греха подальше.

Лизавета долго стояла, решаясь, разглядывая дверь и крупный замок, покрытый зеленоватым налетом патины. Но в конце концов взялась-таки за колотушку. Звук вышел глухим, тяжелым, недобрым.

Впрочем, в последнее время в доме все было именно таким – тяжелым и недобрым.

– Папа! – позвала она, заслышав шаги с той стороны. – Открой! Пожалуйста, открой...

Тишина. Еще одно раздумье, уже с той стороны. Поворот ключа. Скрип. Затхлый запах застоявшегося воздуха и бледная, слабая рука со свечой.

– Папа... пожалуйста, скажи им... покажи им... они думают, что это я виновата! Я не виновата!

– Знаю.

– И что ты! Ты же тоже не виноват. Ты не...

– Антихрист. – Свеча пошла вниз, дверь открылась чуть шире, так, что стало видно худое бледное лицо. – Они называют меня антихристом... говорят, что я – нечистая сила. Неправда! Это ты! Ты нечистая сила! Ты ее порожденье! Нет, нет, не смотри на меня! Не пытайся! Я не поддамся, я не дам себя утопить... он прав, он во всем прав.

– Кто?

– Иван. Тс-с-с, не говори им. Не мешай. Свой путь. Он нашел свой путь. Как вину загладить. Сильфа... тоже обманула. Пообещала что-то... волосы на руку. У нее золотые волосы, как у тебя. Зачем ты к озеру ходишь?

– Красиво. – Елизавета отступила от двери. Ей было страшно, даже страшнее, чем когда она, проснувшись, увидела рядом с собой огромную тень, заслонившую окно. И когда лежала, ожидая, что же эта тень сделает. А та ушла. Просто взяла и ушла, оставив запах чеснока, молока и коровьего навоза.

– Красиво? – Отец вдруг схватил за руку и, дернув на себя, втянул в комнату. Толкнул к столу и, захлопнув дверь, велел: – Смотри!

Лизавета не сразу и поняла, на что смотреть, да и как, когда в комнате темно. Плотно сомкнутые ставни не позволяли солнечному свету пробиться внутрь, и только три свечных огарка в глиняных плошках кое-как разгоняли сумрак над столом.