Екатерина Лесина - Черная книга русалки

Она училась говорить. Она рассказывала ласточкам сказки, она читала голубям истории из старых газет, ломких, желтых, погрызенных мышами, и удивлялась, как это мыши могут есть слова. Или фразы. Или целые истории и даже лица. И благоговейно дрожала, разбивая палкой мышиное гнездо, которое нашла под кроватью. И плакала, жалея сразу и мышей, и газеты, и себя за то, что приходится выбирать.

– Чушь, – ответил Тот-кто-любит, услышав рассказ о лицах и объявленной мышам войне. – Ты просто боишься их и выдумываешь.

А при следующем визите принес яд, который они вместе рассыпали по дому. И она снова плакала, конечно, уже после его ухода, жалея мышей, ведь им суждено погибнуть во имя слов.

Ночью из сарая ушли крысы...

– Она безумна, да? – спросила женщина, заглядывая в глаза. И она посмотрела в ответ, залюбовалась переплетением темно-серых нитей, что приросли к черному пятну зрачка. – Как тебя зовут?

– Милая, – ответила она и, протянув руку, коснулась коротких ресниц. Женщина отпрянула.

– Милая? Мила? Людмила, да?

Нет. Наверное, нет. А может быть, и да. Он всегда называл ее «милой». Или «моей милой». Или вот еще солнышком, но «солнышко» – это совсем не имя, потому что солнце – желтый шар на небе.

– Не трогай ее, Оля. – Остроносые Ботинки оттеснили женщину. – Она опасна!

Да, конечно, опасна. Крысы ведь ушли, наверное, обиделись на то, что она убила мышей. Но мыши съедали слова, а с ними и мир.

– Милая, иди сюда, – строго велел Третий. Он похож на Того-кто-любит, разве что круглее, мягче, точно набитое соломой пугало.

Пугало висело на краю поля, куда ей иногда разрешали ходить; одинокое и несчастное, весной и летом оно набиралось дождевой влаги и разбухало, грозя расползтись темной гнилью, а летом высыхало, становилось легким и шевелилось при малейшем дыхании ветра. С ним тоже можно было разговаривать.

– Милая, прости, пожалуйста. – Третий плакал, круглые слезинки выкатывались из глаз, на мгновение повисали на коротких ресницах и соскальзывали на красную, побитую крупными порами кожу. Некрасиво. Она не любила, когда что-нибудь выглядело некрасиво.

И за что прощать? Непонятно. Совсем непонятно.

– Пойдем, – Остроносые Ботинки тронул за руку. – Давай подымайся, и не надо притворяться, что...

Дальше слушать стало скучно, и она повернулась к озеру. Сейчас вода казалась почти прозрачной, ярко-зеленой, как осколок бутылочного стекла, пронизанной лучами света, словно те, подобно ряске, прорастали сквозь водяную толщу.

Вспомнив о ряске, она торопливо зачесалась, стряхивая с волос зеленые катышки. Поздно! Присохла! Теперь все, теперь опять голова болеть начнет.

– Милая, пойдем с нами, – попросила женщина и, проведя ладонью по волосам, пообещала: – Я тебе помогу.

– Как?

– Гребнем надо, мелким.

– А у тебя есть?

– Есть.

– Тогда пойдем. – Милая вскочила и, сунув ноги в розовые босоножки – все-таки они были прекрасны, – взяла женщину за руку. – Пойдем. Только быстро. Он не любит, когда я куда-то хожу.

– Почему?

– Ревнует.

Она не очень точно понимала значение этого слова, просто по сравнению с другими, оно казалось... колючим. Жестким и черным, совсем как глаза Того-кто-любит.

– Расскажешь про него? – спросила женщина. – Пожалуйста.

Рассказать? А почему и нет, она никогда раньше никому о нем не говорила. Этот человек появился в ее жизни давно, даже не так – он всегда существовал, и скорее уж она своим появлением нарушила размеренное течение его бытия. Когда это случилось? Очень давно, и странно, что Тот-кто-любит не избавился от докуки.

Он спрятал, закрыл, защитил, сотворив в доме тайный мир, только для нее одной, ибо и сам был не более чем гостем, заглядывавшим пусть и часто, но ненадолго.

Он – это еда. Много-много разноцветных коробочек со всякими разностями, как подарки из книги про Рождество, только лучше, потому что в книге написано, что Рождество бывает редко, а коробочки он приносил часто. Милой нравилось, дождавшись его ухода, разбирать принесенное. Вытаскивать по одной из пакета, принюхиваться, вертеть, морщась и хмурясь, разглядывать мелкие буквы на этикетках и крупные, яркие рисунки. Нравилось пробовать, нравилось играть, составляя коробки в том порядке, в котором она будет есть.

Он – это разговоры, голос издалека, убаюкивающий, ласковый, упрекающий, сердитый, грозный, уговаривающий. Разный.

Он – это руки. Жесткие-жесткие ладони с натертыми пятнами мозолей. С кривыми, обломанными ногтями, с белой, мягкой кожей на запястье, со шрамами, царапинами, порезами, ожогами.

Его много. Карандаши и альбом, книги и цветной картон, малиновое варенье и теплый плед, кровать на пружинах, круглое зеркало – это он.

– Да, Милая, я понимаю, – сказала женщина, глядя с непонятной жалостью. Кого она жалеет? Милую? Зачем? Ведь хорошо же все! Замечательно! Солнце скользит по озеру, перепрыгивая с волны на волну, и не тонет совсем. Ветер шумит в ивняке, обрывает узкие листья и бросает в воду.

Тот-кто-любит тоже ее бросил, но Милой не хотелось в это верить.

Рулоны с обоями лежали в углу, дожидаясь того часа, когда с них снимут прозрачную упаковку, раскатают, отмерят куском доски, каковой Евдокия Павловна использовала в качестве линейки, да, порезав на ровные куски, примутся елозить по изнанке жесткой кистью.

– Так, значится, все из-за книги? – Евдокия Павловна, поддев ножом угол старого листа, потянула вниз, морщась от пыли и неудовольствия: старые обои сходили плохо, неровными кусками, каковые приходилось буквально соскабливать со стен.

– С нее и не с нее. Тут вроде как две истории. – Антон Антоныч прижался к стене, пытаясь сообразить, откуда лучше начать. Придирчивый тещин взгляд заставлял нервничать и сомневаться, снова и снова меняя выбор. – Ну, начать с того, что в округе давно ходит легенда и про чернокнижника, которого спалили крестьяне, и про дочку его, что наполовину человек, а на другую – русалка, и про то, что время от времени она за отца мстить начинает, людей топит. Многие в это верят. А другие верят, будто русалка эта книгу сторожит, одну из тех, из которых сам царь Соломон мудрости набирался.

Нож взрезал и бумажное полотно, и слой старой штукатурки. По-хорошему надо бы и ее снять, а потом наново под обои замазать, только когда возиться?

– И вот получилось, что репортер, хоть и разумный вроде как человек, мигом загорелся, то ли книгу добыть, то ли сенсацию...

«...и таким образом, можно сделать вывод, что в совокупности несчастных случаев в районе прослеживается четкая тенденция, которая...»

Антон Антоныч из той статейки, что обнаружилась на рабочем месте Святцева, понял одно – тонули в районе часто, ну да это он и сам знал. И исследовал. И к выводам пришел самым обыкновенным: не в русалках вину искать надобно, а в жаре, водке да привычке пьяными в воду лезть. Впрочем, сей нравоучительный пассаж мало кому был интересен.