Екатерина Лесина - Хризантема императрицы

– Не существует ее! – Дашка крикнула громко и сама устыдилась. И почти решилась завтра пойти мириться с Сержем, и с Риткой. Та, конечно, стерва, но до трех ночи нервы не выматывает. Да и с ребенком им помощь нужна.

Но на следующий день Дашка не поднялась в пятую квартиру, и через день, и через неделю, а оттуда не спешили спускаться.

В октябре же, на бабье лето, когда прекратились дожди и Дашка почти начала высыпаться, появилась Клавка с ведром антоновки, творогом и охапкой желтых хризантем, с жесткими ворсистыми стеблями, ярко-зелеными листьями и пушистыми, чуть примятыми в дороге венчиками цветов.

– На от, пусть порадуется, – Клавка топталась в коридоре, тщательно вытирая ноги о тряпку, брошенную у двери. Яблочно-цветочный аромат разливался по квартире, и Дашка поймала себя на мысли, что она несчастна, ибо запах этот ей чужд.

Вот лабораторный, едко-спиртовой, рыбно-агаровый, жестко-хлористый, отливающий стерильной белизной – другое дело. Там ее место... Там места ей не будет никогда, ведь не далее как вчера Федор Яковлевич предельно ясно выразился, что ему не нужны бездельники, отбывающие рабочее время, ему нужны те, кто готов жертвовать ради науки.

А Дашка не готова, выходит.

– И как ты тут? Ох, бедная деточка, – тетка скинула галоши, стянула сапоги, оставшись в вязанных чулках, заштопанных белой ниткой. Подхватив ведро, потянула на кухню. – От горе-то горе... братец твой, ирод неблагодарный...

Она будет бурчать долго, пеняя и на Сержа с Ритой, и на беспутного Милослава, который снова загулял от жены. И на соседей, что не досмотрели девку и отдали за безголового, и на ЖЭК, что крышу не переложил, и на дворника, убиравшего не как надо, а лишь бы как, и на многое другое, случавшееся рядом, но Дашкой незамеченное. Впрочем, на тетку Клаву она не злилась, ведь та при всей говорливости и любви к поучениям помогала, умудряясь за краткие и нерегулярные визиты приводить кухню и комнаты в порядок.

– А мне Манька говорит – ну и чего с ним, с зятем-то бишь, делать-то? А я ей – чего ты с ним уже сделаешь. Вышла замуж – нехай терпит, оно, прежде, чем в загс лететь, думать надо было.

Тетка Клава закатала рукава бесформенной кофты, сняла с батареи тряпки, сухие, ветхие и ломкие.

– Это ж что за мода – поженилися-развелися? Это никакой сурьезности в отношениях. Вот ты, Дашка, девка хорошая, ответственная, с пониманием...

Из шкафчика появилась банка с широким горлом, на две трети заполненная темно-серым чистящим порошком.

– Гляди, держи себя с достоинством, с пониманием, сразу-то поглянь, что за человек, чем он живет, чем дышит, как люди на работе о нем говорят, небось, про хорошего-то человека дурного не скажуть.

При всей своей житейской мудрости, тетка Клава была порой удивительно наивна. Но Дашка молчала, она уже привыкла молчать.

– Конечне, тебе-то воли нету, при хворой-то, ну так судьба, значится, такая. Зато ты, Дашка, все по совести сделала, не то, что некоторые, живут и в ус не дуют. Ничего, найдется и на них управа. Да и ты не плачь, от помрет Анжелка, и будешь свободная.

Она говорила об этом просто, как о чем-то естественном и само собой разумеющемся. Перемежая слова со вздохами и иногда выражениями отнюдь не свойственными женщинам, неистово терла плиту, точно в желтых, въевшихся в эмаль пятнах, видела личных своих врагов.

– Да ты не гляди-то, не гляди, помрет она... Ты не думай-то, что тетка Клава злая. Не злая я. Только ж такая жизнь – и тебе мученье, и ей... А там, глядишь... тут, девка, такое дело, – тетка вдруг оставила плиту в покое, вытерла покрасневшие руки о юбку и, глянув исподлобья, не по-доброму, не как прежде, сказала. – Поговорить с тобою хочу, ты ж одна в семейке вашей удалася, остальные – пыль, а не люди. И хоть Анжелка наказвала Милке отдать, но я ж вижу – дрянь он. Мерзавчик и шалопай, и если чего и заслужил, то порки хорошей, да и то поздно. А вот ты – другое, ты ж одна тут который год бьесся, жить вона пришла из хаты своей к мачехе, значится, любила.

Любовь? Дашка с трудом сдержала смех. Какая любовь? Это... это жалость, не более, и не к Желле, которая, в сущности, безобидна, а к себе самой.

– Анжелка-то про после смерти ее говорила, но у меня чегой-то сердце прихватывать стало, потому и думаю, дай-ка я сейчас отдам, какая ж разница-то? Она ж и так почитай, что мертвая. Но ты, Дашка, гляди, – тетка Клава сердито потрясла пальцем, – чтоб все по честности было, чтоб доблюла старуху.

Вечером она принесла белый конверт, сложенный напополам, внутри лежал крохотный ключ, лист бумаги, где аккуратным учительским почерком был выведен адрес и наспех накорябанная расписка, при виде которой сердце застучало быстро-быстро.

Желла тихо улыбалась, глядя в окно. Осеннее солнце. Хризантемы. Жизнь.

Теперь все будет иначе.

Ой, мамочки, она едва не проговорилась! Еще немного и Герман догадается, поймет, что она – сумасшедшая, и тогда... Леночка точно не знала, что именно он предпримет, но догадывалась, что ничего хорошего ее не ждет. Он злой. Или нет, не злой, а скорее уж жестокий. Ну или жесткий как позапозавчерашний хлеб, есть, конечно, можно, но только если очень-очень голодная.

Опять она всякие глупости думает. И говорит тоже, вон Герман как жалостливо смотрит. И про ужин не зря сказал, от ужина Леночка не откажется, во-первых, потому что очень хочет есть, во-вторых, потому что дома сидеть страшно и не столько из-за Вельского, сколько из-за Феликса. А к старухе Феликс не придет, он – вежливая галлюцинация.

– Знаешь, – совсем другим, очень серьезным и оттого пугающим тоном произнес Герман. – Я сначала подумал, что ты здесь не случайно появилась, что тебе от Императрицы что-то нужно.

– Что?

– Откуда мне знать. От нее всем что-то да нужно.

– И тебе?

– И мне.

Ну об этом могла бы и не спрашивать, он ведь на коллекцию нацелился, рассчитывает получить после смерти Дарьи Вацлавовны. И квартиру, наверное, тоже. И деньги. У нее же есть какие-то деньги, чтобы не отказывать себе в маленьких капризах, вроде апельсинового джема.

Стало грустно и очень жалко Дарью Вацлавовну. И Германа тоже, потому что он ведь хороший на самом деле, просто у него, наверное, жизнь сложилась так, что он зачерствел.

– Что, думаешь, я – сволочь? Сижу, жду наследства? А и правильно, и сволочь, и сижу, и жду. Я на старуху вышел, к ней подход нашел, я вообще, если хочешь знать, содержу ее!

Но ведь не по доброте душевной. Нет, Леночка не сказала этого – зачем обижать человека – но он и так понял, без слов. На этом разговор был окончен, Герман завел машину и к дому ехали в молчании. Остановившись у самого подъезда, он заглушил мотор, и единственным звуком, нарушавшим тишину, остался шум дождя.