Вэл Макдермид - Далекое эхо

– Зигги тоже. Он никогда не забывал, как быстро люди превращаются в злобную толпу. Впоследствии он из-за этого очень осторожничал. Поэтому-то вся эта история – какой-то безумный кошмар. Он лез из кожи вон, чтобы никого против себя не восстанавливать. Не то чтобы он был соглашателем…

– Да уж, в этом его никто не мог бы обвинить, – согласился Алекс. – Но ты прав. Мягкий ответ отводит гнев. Это было его девизом. А как шли дела у него на работе? Я хочу сказать, случаются же в больнице ошибки. Умирают маленькие дети или не выздоравливают так, как хотелось бы. Родителям нужно кого-то винить…

– Это Америка, Алекс, – иронически отозвался Пол. – Они очень боятся, как бы на них не подали в суд за клевету. Конечно, и у Зигги время от времени умирали пациенты. А иногда лечение не действовало так, как он надеялся. Но одной из причин, по которой он считался таким успешным педиатром, было то, что он всегда находил общий язык с больным малышом и его семьей. Они ему верили, и были правы. Потому что он был очень хорошим врачом.

– Я это знаю. Но иногда, когда умирает ребенок, логику выбрасывают в окно.

– Здесь ничего такого не было. Если бы было, я бы об этом знал. Алекс, мы откровенно разговаривали друг с другом. Обо всем. Даже после десяти лет совместной жизни мы каждый день обсуждали все… беседовали…

– А как насчет коллег? Может, он кого-то уволил?

Пол покачал головой:

– Не думаю. У него были очень высокие мерки, и полагаю, не все, с кем он работал, могли постоянно им соответствовать, но он очень тщательно подбирал штат. В клинике была изумительная атмосфера. Вряд ли там найдется хоть один человек, который не уважал бы его. Черт побери, да все эти люди – наши друзья. Они приходили к нам в дом на барбекю, мы сидели с их детьми, когда им это было нужно. С потерей такого руководителя, как Зигги, клиника осиротела.

– Если верить твоим словам, он был просто мистер Идеал, – заметил Алекс. – А мы оба знаем, что он таким не был.

На этот раз улыбка зажглась в глазах Пола.

– Нет. Идеалом он не был, но стремился его достичь. Порой это могло свести с ума. Когда мы в последний раз катались на лыжах, я думал, что придется стаскивать его с горы. Был там один поворот, который ему никак не давался. Каждый раз он выполнял его не так. А это означало, что нам нужно было снова лезть на гору. Но вы же не станете убивать кого-то за упертость. Если бы я хотел, чтобы Зигги ушел из моей жизни, я просто бы покинул его. Понимаешь? Мне не нужно было его убивать.

– Но ты не хотел, чтобы он ушел из твоей жизни. В этом все дело.

Пол прикусил губу и уставился на пятна от пива на столешнице.

– Я бы все отдал, лишь бы его вернуть, – тихо произнес он. Алекс дал ему минуту, чтобы взять себя в руки.

– Они найдут того, кто это сделал, – помолчав, произнес он.

– Ты так считаешь? Хотелось бы мне с тобой согласиться. Но у меня не выходит из головы то, что произошло с вами в те давние годы. Они ведь так и не нашли того, кто убил эту девушку. И на вас осталось пятно. – Он поднял взгляд на Алекса. – Я не такой волевой, как Зигги. Не знаю, смогу ли с этим жить.

Сквозь пелену слез Алекс пытался прочесть слова напечатанного порядка церемонии. Если бы его спросили, какая музыка на похоронах Зигги способна довести его до слез, он, вероятно, остановился бы на «Убивающем себя рок-н-роллом» Боуи, с его финальным вызовом одиночеству. Но он выдержал его без слез, потому что перед его глазами на большом экране в торце крематория мелькали образы живого моложавого Зигги. А вот что его добило, так это мужской хор геев из Сан-Франциско, исполнявший положенный на музыку Брамса отрывок из послания апостола Павла к Коринфянам о вере, надежде и любви. «Wir sehen jetzt durch eine Spiegel in einen dunkeln Worte». – «Теперь мы видим, как бы сквозь тусклое стекло, гадательно»… [4] Первое послание к Коринфянам, 13:12. Слова казались удивительно, мучительно точными… подходящими к моменту. Все, что он слышал о смерти Зигги, не имело ни малейшего смысла, ни с точки зрения логики, ни с точки зрения метафизики.

Слезы потоком текли у него по щекам, но ему было все равно. Не один он рыдал в переполненном людьми крематории, и то, что он был вдали от дома, раскрепощало его, избавляло от привычной сдержанности. Рядом с ним маячил Верд в безупречно отглаженной сутане, гораздо больше напоминая павлина, чем любой из прощавшихся с другом геев. Он, разумеется, не плакал, но губы его не переставали шевелиться. Алекс предположил, что это должно было свидетельствовать о его набожности, а не о его умственном расстройстве, так как рука Верда постоянно теребила вычурный огромный серебряный крест на груди. Когда Алекс впервые увидел его в аэропорту «Си-Тэк», он чуть не расхохотался. Громко. Но Верд уверенно направился к нему и, бросив на пол чемодан, стиснул друга в театральных объятьях. Алекс заметил, какая у него гладкая кожа на лице, и задался вопросом, не прибегал ли святой отец к услугам пластического хирурга.

– Как хорошо, что ты приехал, – сказал Алекс, провожая его к машине, которую арендовал нынче утром.

– Зигги был старейшим моим другом. Вместе с тобой и Бриллом. Я знаю, наши жизни потекли в совершенно разных направлениях, но прошлого ничто не изменит. Жизнью, которую я веду сейчас, я частично обязан нашей прежней дружбе. Я был бы плохим христианином, если б теперь повернулся к ней спиной.

Алекс не мог понять, почему все, что говорил Верд, звучало так, словно предназначалось для большей аудитории. Когда он открывал рот, казалось, что каждому его слову внимает толпа невидимых прихожан. За последние двадцать лет они встречались всего несколько раз, и всегда повторялось то же самое. «Вкрадчивым Иисусом» окрестила его Линн, когда они навестили его в маленьком городке Джорджии, где он проповедовал. Это прозвище очень ему подходило. И тогда, и теперь.

– Как поживает Линн? – поинтересовался Верд, усаживаясь на пассажирское сиденье и расправляя свое идеально пошитое одеяние.

– На седьмом месяце и цветет, – ответил Алекс.

– Слава Всевышнему! Я знаю, как вы об этом мечтали. – Лицо Верда просияло искренней радостью. Впрочем, он так много времени проводил перед телекамерами, исполняя свою проповедническую миссию на местном канале, что трудно было отличить истинные чувства от наигранных. – Я благодарю Господа за то, что благословил нас детьми. Самая большая моя отрада – это пять моих чадушек. Любовь, которую испытывает человек к своим детям, глубочайшее и чистейшее чувство на свете. Алекс, я знаю, ты возрадуешься этой жизненной перемене.

– Спасибо, Верд.

Достопочтенный Мэкки поморщился.

– А вот с этим ты завязывай, – буркнул он, вспоминая жаргон юности. – Теперь меня лучше так не называть.