Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн

– Интересно… а почему для дела? При чем тут картины?

– Ну, если Марта – это Темная Дева, а Ольгушка – Светлая… хотя она не очень похожа, но дядя считал, что вопрос внешности второстепенен, но по-моему, он просто пытался впихнуть действительность в рамки легенды. Хотя зачем, непонятно… ладно бы легенда добрая была, а то жуть с кровью пополам.

– Расскажешь?

– А то… – Любаша сорвала травинку и, намотав на палец, протянула руку. – Кольцо, почти обручальное… в детстве все намного проще и золото ни к чему. В общем, если по легенде, то были две сестры, одна вышла замуж, а у второй не получилось, вот и жила в доме на правах бедной родственницы, красива была, наверное, если супруг начал на нее заглядываться…

– Бывает, – заметил Левушка, просто, чтобы в разговоре поучаствовать.

– Ага, бывает. Что раньше, что теперь… только эта сестра потом взяла и любовника своего зарезала, но поскольку была сумасшедшей, то ее не казнили, а заперли в психушке. Вторая же с ума сошла и дом подпалила. Вот такая красивая легенда. Ах да, забыла одну деталь, вроде бы как сестры эти точь-в-точь Мадоннами Луиджи были, одна Светлой, другая Темной. Ну и как тебе история?

– По-моему, мерзкая.

– По-моему, тоже, – Любаша поднялась. – И я тетку понимаю, картины эти… ну не должны они в доме висеть, в музее – еще быть может, а в доме… зло в них, думай обо мне, что хочешь, но Мартиным трупом дело не закончится.

– И кто следующий?

– Ольгушка… Игорь… Васька… или я. Думаешь, шучу? Да какие тут шутки… живешь, как на войне. Родственнички в лицо улыбаются, а за спиной обсуждают… возомнила себя красавицей, а морда кобылья. Что, не так?

– Не так. Ты не кобыла, ты очень красивая… – Левушка запнулся, чувствуя, что краснеет. Ну вот, договорился, дорасспрашивал.

– Спасибо, – ответила Любаша. – Слушай… а можно, я к тебе в гости приду?

– З-зачем?

– Просто так. Ну не могу я больше в этом гадюшнике, пусть они пока на Сашке потренируются зубы точить, а я у тебя посижу… поговорим о чем-нибудь… мне просто некуда больше. Так ты не против?

– Нет. – Левушка поднялся и, спрятав разукрашенные волдырями руки за спину, поспешил дать согласие. – Конечно приходи… чаю попьем. У меня варенье малиновое есть.

– Все-таки ты забавный…

Нельзя сказать, чтобы ко мне стали относиться хуже, Бехтерины держались с той ледяной вежливостью, которая создает куда более непреодолимую дистанцию для контакта, чем откровенная неприязнь. Впрочем, на семейство в целом мне было глубоко наплевать, Ольгушка же сохранила наивно-дружеское отношение, которое, впрочем, раздражало меня.

Нет, я понимала, что в случившемся нет ее вины, но… противно существовать в выверенно-манерном мире, понимая, что за всей этой вежливостью скрывается презрение. Если не хуже… завтра-послезавтра уеду. С самого начала ведь было понятно, что затея Евгении Романовны обречена на провал, а значит…

– Александра, Иван Степанович изъявил желание поговорить с вами. – На лице тети Берты застыло удивленное выражение. – Он… просил, чтобы вы подошли в кабинет. Пожалуйста.

Ох, как нелегко далось ей это «пожалуйста», выщипанные брови возмущенно сошлись на переносице, а губы растянулись в приторно-вежливой улыбке.

Интересно, что ему надо… хотя, понятно, хочет в вежливой форме предложить мне уехать.

Кабинет поражал размерами и захламленностью. Отодвинутые в сторону гардины пропускали внутрь комнаты солнечный свет, который желтыми полосами растекался по полу, обрисовывая царапины на паркете, а воздух наполнял дрожащим золотисто-живым маревом.

– Утро доброе. – Дед сидел в кресле. На нем все тот же черный костюм, несколько неуместный в сельской обстановке, а трость прислонена к креслу – можно рассмотреть высеребренный набалдашник в форме птичьей головы.

– Доброе. – Признаться, в этом пыльно-книжном царстве я ощущала себя несколько неуютно. А глаза у Ивана Степановича карие, в черноту, смотрит, ну точно оценивает…

Не дожидаясь приглашения, уселась в кресло напротив Деда, тот усмехнулся и заметил:

– А ты смелая.

– Некоторые считают это наглостью.

– Смелость – это когда свои права отстаиваешь, а наглость – когда чужие себе забрать хочешь, – пояснил Иван Степанович. – Куришь?

– Бросила.

– Вот и хорошо, а мои-то дымят, причем все… знают, что не люблю, но все одно курят и прячутся, будто дети… видишь, смелости не хватает. – Он достал из кармана пиджака портсигар. – Интересная ты девочка… вначале, признаться, выставить тебя хотел, Ольгушка в этой жизни мало что понимает… потом подумал, что нехорошо судить, ничего о человеке не зная…

– И узнали? – Мне было смешно: сначала Евгения Романовна, потом вот Дед… популярная я, однако, особа.

– Узнал, – не стал отрицать Иван Степанович, только глаза его чуть потемнели, теперь даже с близкого расстояния не разобрать, где радужка, а где зрачок, даже жутковато стало. – И честное слово, начал в судьбу верить… хочу тебе кое-что предложить, тоже своего рода сделка… только сначала скажи, что ты видишь.

– Где?

– Там. – Дед махнул рукой на стену. – Подойди, погляди… только, чур, внимательно.

Два книжных шкафа, за мутноватым стеклом в тишине и пыли коротают свой век массивные тома. Между шкафами голое поле чуть выцветших обоев, декоративные портьеры темно-винного бархата и две картины.

– Мадонны, – подсказал Дед. – Две Мадонны кисти художника, без сомнения, великого, но увы, позабытого. Но пока живы они, живо будет и имя Луиджи из Тосканы.

Великий? Не знаю. Скорее гениальный, я не берусь судить о возрасте картин, но они дышат жизнью, пусть краски немного поблекли, а покрытая лаком поверхность подернулась сетью морщин. Мастерство поражало.

Две Мадонны, две ипостаси единого. Первая светла и благостна: пастельные тона, печальный взгляд и легкие дорожки слез на щеках… она не выглядела Девой – скорее уж невинное дитя…

– Белая Мадонна, или Скорбящая, Дева с розой. – Дед все-таки закурил. – Видишь цветок?

В ладони ее прозрачно-золотая роза, сквозь лепестки слабыми тенями проглядывают контуры пальцев, цветок удивительным образом вписывался в нежный строй картины и вместе с тем, против всякой логики, выделялся. Я не сразу поняла, чем именно, а поняв, испугалась.

Роза была мертва, и виделось в ней не золото – иссохшая белизна и хрупкое мгновение мертвой плоти…

Чудится?

– Прекрасна, не правда ли? – Дед подошел к картине. – Совершенство линий, и вместе с тем – сколько жизни… непозволительно много для иконы, не находишь?

– Это не икона. Скорее портрет в образе.

– А ты верно ухватила суть, – старик улыбнулся, и темные морщины изменили выражение на чуть более дружелюбное. – Именно портрет и именно в образе. Весьма вызывающе покушаться на самое Святую Деву… А ее сестра, как тебе она?