Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн

Левушка кивнул. Говорить сил не было, его трясло, будто бы от болезни. Одежда в крови… переодеться надо… а не во что. Хотя бы руки вымыть. Кровь воняет, почему он прежде не замечал, насколько сильно воняет кровь?

– Домой подвезти? – поинтересовался Петр. – Все равно ночь пропала, да и толку тут сидеть никакого. Поехали, лучше этих, Бехтериных допросим.

В машине Левушка немного пришел в себя, хотя руки по-прежнему дрожали, и за эту самую непроизвольную дрожь вдруг стало стыдно, и Левушка засунул руки в карманы, чтоб не так заметно.

Желтое пятно фар скользило по серой ленте дороги, совсем как давешнее пятно фонаря. Все тени были с рисунком подошвы.

– Как ты думаешь, кто ее? – поинтересовался Петр. – Нет, ну что свои, это понятно… скорпионье семейство. Или на свидание с кем пришла? Опять же, дамочка не из слабых, спортивная, да и росту как в баскетболистке… как ты ее только допер. Нет, блин, ну чего людям не хватает для счастья?

Тот разговор не имел последствий, разве что Дмитрий Коружский, к немалой радости Настасьи, стал частым гостем в доме. А вот портреты так и остались висеть в Музыкальном салоне, правда, со временем, когда рассказанная батюшкой история подзабылась, повыветрелась из памяти, вытесненная новыми впечатлениями, картины уже не казались столь пугающими, как прежде. Разве что по вечерам, когда совсем уж темнело и слабое пламя свечей, не справляясь с тягучими зимними сумерками, подпускало тени к образам Мадонн, их лица словно оживали, менялись, становясь то печально-задумчивыми, то растерянными, то, напротив, сосредоточенно-сердитыми. И хотя Настасья старалась на картины не глядеть, но изменения эти отмечала, запоминала и привычно пугалась, давая себе очередное слово, что больше в салон ни ногой.

Но как это осуществить, когда в доме дорогой гость и матушка, уже не раздраженная, но скорее довольная визитом, приглашает именно сюда, в салон, и снова вечер вроде бы и вместе, но не наедине. Лизонькины пальчики легко касаются клавиш, и ободренный лаской клавесин поет, музыка красива, Лизонька тоже. Нежна, светла и почти ангел, и больно смотреть, как Дмитрий перелистывает ноты, наклоняясь близко, чересчур уж близко. Лизонькины щеки мило розовеют, и Настасье хочется кричать от боли и ревности…

Непристойно выказывать эмоции. Она читает, вернее, делает вид, будто увлечена чтением, но строки плывут перед глазами, утопая в непролитых слезах. Как он может быть таким равнодушным сегодня, когда вчера принес Настасье розу, иссыхающую, примятую жестокими руками, готовую рассыпаться блеклым золотом душистых лепестков. Настасья спрятала розу в альбом, заранее поклявшись, что никогда не расстанется с этим знаком внимания… и слова запомнит навсегда:

– Красота мимолетна, так стоит ли тратить жизнь, саваном морали укутывая падающую звезду?

Тогда Настасья не поняла и промолчала, опасаясь глупостью своей оскорбить Дмитрия, а сегодня… сегодня ей хотелось рыдать от боли.

Последние звуки мелодии невидимым пеплом упали на ковер, и Коружский, наконец, отошел от Лизоньки и клавесина.

– Читаете Шекспира? Романтик смерти, певец безумия, гений темных страстей, сжигающих души…

Настасья не сразу поняла, что обращаются к ней, а поняв, разозлилась, наверное, оттого и ответила дерзко:

– И вам ли судить того, чье мастерство превыше суда и осуждения, если только темноту вы видите в его твореньях?

– А в нашем мире, милая звезда, увы, все связано друг с другом. Свет – не более, чем отраженье тьмы, тогда как тьма – суть отраженье света. Друг без друга невозможны, а вместе порождают привычное теченье жизни. – Дмитрий сел в кресло, нарочно ли, случайно, но оказался он в равной степени отдален и от Настасьи, и от Лизоньки.

– Тогда выходит, что жизнь – всего лишь отраженье смерти?

– Наверное. Но кто заглядывал в темноту, чтобы, вернувшись, рассказать о том, что видел? Вы боитесь смерти, звезда моя?

– Не более, чем вы.

– А я боюсь, – доверительно сказал Коружский. – Вас, милый ангел, не смущает подобная беседа?

Лизонька, смутившись, тихо ответила:

– Пожалуй, да… Анастаси, она всегда такая… невозможная.

– А вы тихи, как заводь… и снова день и ночь, противостояние единства, не то борьба, не то попытка отыскать себя.

Сегодня Дмитрий был более странен, нежели обычно, его слова порождали в душе ревность и обиду, но лишь затем, чтобы тут же излечить их.

– Посмотрите. – Коружский указал на портреты. – Разве они возможны друг без друга? Убери печаль, и гнев умрет, уйми ярость, и в печали не будет смысла. Они различны и в то же время удивительно схожи друг с другом… зачастую подобное сходство убивает обреченностью быть рядом с кем-то.

– Вы – поэт? – Лизонька смотрела сквозь опущенные ресницы.

– Немного, но не более любого из тех, кто способен видеть чуть больше, чем прочие люди.

– И что же вы видите? – Настасьин вопрос прозвучал чуть более резко, чем то дозволяли приличия, но она была сердита и расстроена. Выходит, для Коружского она – лишь отраженье Лизоньки? И он видит сходство? Да они разные, да любого человека спроси, и скажет, что сестры Миховские не похожи друг на друга… как день с ночью.

Нет, не то сравнение, совсем не то. А Дмитрий, точно догадываясь о мыслях, не спешит с ответом.

– Что я вижу? – шепот и полуулыбка, заставляющая сердце биться быстрее. – Звезду и ангела. Сложный выбор, правда?

Не помню уже, кто первым из домашних заметил исчезновение Любаши. День выдался, мягко говоря, неприятным. Я сполна ощутила всю мощь семейной неприязни. Бехтерины, отбросив в сторону былые разногласия, единым фронтом выступили против «наглой самозванки». Столько ненависти сразу мне видеть не приходилось… о нет, все было вежливо, манерно… аристократично-ядовито.

А потом, когда все уже почти успокоились, начали расходиться по комнатам, вспомнив, что на дворе ночь и спать пора, приехали эти двое из милиции: длинный в кожанке и рыжий, забавный. Впрочем, сейчас он совершенно не казался ни забавным, ни смешным, скорее уж растерянным. И одежда в грязи, черные пятна на свитере крупной вязки – кто такие носит летом? Руки в карманах, взгляд в пол, будто боится кого-то.

Не кого-то, а чего-то. Известия. Слово «новость» совершенно не подходило моменту.

Любашу убили.

Не убили – напали, ударили ножом и бросили умирать, и если бы не этот, маленький, рыжий и забавный, она умерла бы. Дьявол! Я совершенно точно не имела отношения ни к безумию Бехтериных, ни к нападению на Любашу, но все равно чувствовала себя виноватой.