Екатерина Лесина - Медальон льва и солнца

Юра покраснел, особенно шея, короткая, в валиках-складках кожи, и щеки, которые вспыхнули прямо-таки детским румянцем.

– Не знаю, – ответил он быстро. – Ты это… извини… у меня того, встреча тут… ехать надо. Я еще приду, ладно?

– Ладно.

Не знаю даже, что меня больше удивило: поспешный уход Юры, больше напоминавший бегство, или двое, которых получилось рассмотреть спустя пару секунд: медленно и важно ступал Никита, а на руках его, трогательно приникнув к плечу, устроилась Танечка.

– Привет, – буркнул Жуков.

– Ой, это вы. – Танечка покраснела и, потупившись, сказала: – А мы гуляли…

Моя жизнь похожа на бусы, только между бусинами длинные-длинные отрезки серой веревки. Бусины – это Костиковы визиты, отрезки – это когда его нет и время тянется медленно-медленно. Нет, я не радуюсь появлению Костика, с каждым разом он все более противен и утомителен. Однако Костик хоть как-то убивает время, которого слишком много.

Иногда заходит Настя. Она бродит по квартире, заглядывая в шкаф, ванную комнату, холодильник и даже в бельевые ящики, и ворчит, что «раз уж меня угораздило, то нужно ловить момент». Не совсем понимаю, о чем она говорит, но соглашаюсь.

Настя говорит, что мне нужно учиться и вливаться в коллектив. Тоже соглашаюсь, но от Настиных приглашений отказываюсь, а после ее ухода долго-долго проветриваю квартиру. Иногда выхожу на балкон. Ночью красиво: снег на перилах, снег во дворе, снег на укрытой тентом крыше авто – я так и не узнала, кому оно принадлежит, снег в свете фонарей… зимою снега много.

А весною он тает. В конце апреля я узнала, что беременна.

– Дура ты, Баська, как есть дура! – Настя сидела на подоконнике между куцей, ободранной и привядшей бегонией и ощетинившимся сизоватыми колючками-крючками кактусом. Из приоткрытой форточки тянуло сыростью, окно блестело каплями дождя, и Настя ежилась, обтягивая короткую модную кофточку. – У меня врач есть знакомый. Костика на мани-мани крутануть легко, сам нагадил, сам пусть и прибирается, а то привык…

О чем она говорит?

– Ну чего кривишься? Думаешь, мне приятно во всем этом копаться? Говорить? Да я о тебе забочусь, дура несчастная!

Я не несчастная, я очень счастливая, у меня будет ребенок. Уже есть, в животе, как жемчужинка в ракушке. Живот плоский, я не чувствую ничего, от этого еще более странно и счастливо.

– Ну подумай, Баська, что тебя ждет? На Костика не рассчитывай, ему разводы затевать не с руки. У него тесть знаешь кто?

Не знаю. Я как-то не задумывалась о том, что у Костика есть жена. Нет, я знала о ней, о том, что у них с Костиком – непонимание, но… еще и о том, что живут они лишь для того, чтоб создать иллюзию семьи, скоро она уедет, и Костик вернется к себе.

– Да если б не Олькин папаша, торчал бы Костик со своей гениальностью где-нибудь в Казахстане, подымал бы местный кинематограф до союзного уровня. Это сейчас он на всех углах о своей гениальности твердит: и тебе важный, и заслуженный, и народный. А раньше никто был и звали его никак. Повезло, женился выгодно, вот… – Настя закурила. Сигаретный дым с ароматом прелых листьев, и Настина кофта, серо-сизая, с проблесками синего люрекса, будто соткана из этого дыма. Не о сигаретах надо думать и не о кофте, а о жене Костика. Ее зовут Ольга. Наверное, красивая, элегантная, как дамы из заграничных журналов, и тоже курит, но сигареты вставляет в длинный черный мундштук.

– Поначалу Костик перед Ольгой и папашей ее на цырлах бегал, о том, чтоб налево вильнуть, и думать не смел, а как в люди чуть выбился, так и пошел вразнос. – Настя стряхнула пепел в горшок с бегонией. – Гений он… Олька пыталась скандалить, а потом успокоилась, сообразила, что лучше быть женой гения, чем посмешищем. Вот и прощает гению маленькие шалости, но, Бася, ребенок – это не шалость, это проблема. Твоя проблема. Олька папашу дернет, тот Костику кислород перекроет, к примеру, зарубит поездочку во Францию… а что, аморальное поведение налицо… а Костик из-за поездки этой кого хочешь утопит. И тебя без зазрения совести выставит… ну, так я договорюсь с врачом-то? Пока срок маленький?

– Нет.

– Баська! – Настя спрыгнула с подоконника, каблучки глухо стукнули о пол. Ухватив за плечи, она больно тряхнула меня: – Ну чем ты думаешь, а? Погляди на себя, ты ж молодая, талантливая, не как другие! Да у тебя вся жизнь впереди, а ты ее вот так запросто поломать хочешь? И было бы из-за кого! Ты что, так любишь этого козла?

Костика? Нет, не люблю. Жалею. А вот ребеночка люблю, как его не любить-то? Солнце, засыпая в львиных лапах, проснется и увидит, что нас уже двое, а потом я передам медальон ему. Или ей. И расскажу волшебную сказку о любви… и о стране, где все счастливы.

Настины пальцы – ледышки, которые вот-вот порвут кофту и оставят на коже следы ожогов.

– Ты жизни не знаешь, мечтательница! Да тебя топить начнут, все и сразу! Кто захочет с Костиком ссориться? А Костик, чтоб у женушки своей прощение выслужить, наизнанку вывернется! Да из группы турнут, в кино больше не вернешься. Из квартирки выселят, из общаги тоже. Куда пойдешь? Кому ты такая, дура набитая, нужна?!

Никому, наверное. Я это давно поняла, но это же еще не повод, чтобы бросать другого человека, пусть даже очень-очень маленького, пусть даже не знающего, что его могут бросить.

– Не дури, Баська, – Настя неловко обнимает, от кофты пахнет дымом, от волос – духами. – Хочешь рожать? Родишь еще, ты же молодая. Зацепишься здесь, выбьешь жилье, имя сделаешь, чтоб от Костика не зависеть, и родишь на здоровье.

Наверное, она права. Или не права? Я запуталась. Я потерялась. В моей стране никто никогда не теряется. А еще там не курят.

У дыма запах прелых листьев, и голова кружится, кружится, наполняясь волшебной пустотой, в которой гаснут мысли-звезды.

– Дура ты. – Настя отпускает меня, я едва не падаю. – Олька тебя точно сожрет.

– Ольга Николаевна. Для вас, милочка, Ольга Николаевна. – Она выглядела совсем не так, как я представляла. Красивая – да, элегантная – тоже да, ухоженная. Сколько же ей лет? Костик старый, а она молодая – вечная молодость искусственных цветов. – Что, милочка, удивлены? – Она одернула короткий твидовый пиджачок. – Думали увидеть уродливую старуху? Изергиль, так меня называет дражайший супруг? Ну же, смелее!

– Вы не старая. – Мне легко говорить правду, она и вправду не старая, она – застывшая во времени. – И он никогда не называл вас старухой.

– Слабо верится, но, впрочем, неважно, совершенно неважно… вы догадываетесь, по какому я вопросу? Да не стойте же, присаживайтесь.

Она небрежно оперлась на подлокотник дивана и закинула ногу за ногу. Круглые коленки, ровненькие, аккуратненькие, как яблоки на картине, черные нейлоновые колготки.