Екатерина Лесина - Крест мертвых богов

– С чего это?

– Грязь подсыхает, в могиле сухо будет. Ты похоронишь меня возле Оксаны? Помнишь, где она лежит?

Не помню, давно уже не захаживал на городское кладбище. Озерцов наотрез отказывался использовать его по назначению, а я прихотям его не перечил. Все равно ведь где. И Оксану почти забыл, какая она была, точно знаю – черноволосая и голубоглазая, и на этом все. Никита усмехнулся: за то время, что мы провели друг подле друга, он научился угадывать мои мысли.

– А я как сейчас, каждую черточку ее… как улыбалась, как хмурилась, как голову набок склоняла… любила она меня, одна из всех, и ту забрали. Я часто к ней хожу, разговариваю… в последний год особенно. Так похоронишь?

– Похороню, – мне было неприятно давать подобное обещание, тем более я не был уверен, что сумею исполнить его, и, как оказалось, для неуверенности этой имелись все основания.

…Гости из Москвы нагрянули без предупреждения, трое, в привычных уже кожанках, правда, щегольских, видно, что на заказ шитых, как и шинели, поверх этих кожанок наброшенные, и сапоги, начищенные до блеску.

– Никита Александрович? – поинтересовался один из них, низкорослый, круглолицый, раскрасневшийся с морозу. Озерцов хотел ответить, но согнулся в очередном приступе кашля. Ох и не вовремя же его скрутило-то.

– Озерцов. Никита Александрович. – Он выговаривал свое имя нарочито четко, а от уголка губ вниз по подбородку поползла темная струйка. – Полпред ОГПУ по губернии. Это Сергей Аполлонович, мой заместитель. С кем имею честь беседовать?

– Фильский Антон Игоревич, – представился круглолицый. – Степан Егорович и Ефим Макарыч.

Эти двое чем-то неуловимо походили друг на друга и вместе с тем на Гришку с Мишкой.

– Морозно тут у вас, – заметил Антон Игоревич.

– Февраль, – ответил Никита, вытирая рукавом кровь. – Сергей Аполлоныч, будь добр, сделай-ка нам чаю…

За чаем пришел один из москвичей, он же стал у двери молчаливым сторожем, стало понятно, что визит этот не случаен, а беседа идет о вещах, знать которые людям простым не положено.

Ночевать домой Никита не пришел, увидеться с ним днем не вышло по причине той же «занятости товарища Озерцова и товарища Фильского», о которой мы были поставлены в известность, верно, чтобы хоть как-то объяснить нежданное исчезновение Никиты.

А третьего дня за мной пришли.

Гудки в трубке, короткие, оборванные.

– Это из ментовки, верно? Тот тип, который приходил? – Костик по-прежнему сидит на полу. Костик снова спокоен, почти спокоен, рассеянно перебирает осколки зеркала, выкладывая одному ему понятный рисунок. Я наблюдаю.

Долго. Знаю, что прошло много времени, более чем достаточно, чтобы принять решение. Какое? Хоть какое-нибудь. А решения нету.

Он – убийца. Маньяк. Психопат.

Он – мой друг.

А друзей не предают. Вот такая странная мораль. Я не могла принять решение, потому и сидела, наблюдая за Костиковыми стараниями. Рисунок не складывался, но осколков было много и времени тоже… целая вечность.

Вот что он пытается сложить – Вечность.

Ганс Христиан Андерсен. Великий сказочник, великий обманщик с его Снежной королевой и разбитым зеркалом. Мир, обещанный Каю, если он сложит слово «вечность».

Костя – не Кай, я – не Герда, да и сказки остались далеко в прошлом.

– Это ведь из ментовки звонили? – повторил вопрос Костик, не отрываясь от занятия.

– Да.

– Ты правильно сделала, что сказала. Меня… меня надо остановить. Нельзя вот так, чтобы и дальше… я сам не хочу… я не хочу убивать, Яна.

Вот так. В его глазах тот самый сказочный лед, которого не существует и не должно существовать, в его глазах совершенно несказочная боль, в его глазах отражаюсь я.

– Он сюда приедет?

– Наверное.

И снова тишина, слабый блеск осколков. Костик смотрит на них долго, думает о том же, что и я. Откуда знаю? Наверное, мы и вправду, как Кай и Герда, слишком долго рядом, чтобы не понимать друг друга.

Он одним движением разрушает недописанное слово, сгребая осколки в блестящую кучу, отряхивает руки, подымается.

– Яна, ты… ты ведь отпустишь меня? Не станешь задерживать? Я… я не хочу суда. Не выдержу, Ян.

Не выдержит. Следствие, дознание, суд и клетка, приговор и снова клетка, пожизненно, без шанса выбраться.

– Я решу эту проблему иначе. Я сразу должен был, после первого же случая. Или когда понял, что это не… не кажется, что я на самом деле… что убиваю. Я обязан был, я… я испугался. Надеялся, пройдет, само исчезнет. Выход искал, а оказалось, его нету. И бояться нечего.

– Кость, ты…

– Не перебивай, Ян. Я тебя люблю как сестру, ты – самый дорогой мне человек, а я ехал сюда и думал, что если тебя убить, то никто не узнает.

На Костиных брюках блестела зеркальная пыль, и на ботинках тоже, и на ладонях, и на волосах. Зеркальный человек, выросший из сказки Кай, которого почти предала его Герда.

– Потом я думал, что ты позвонишь, решишь за меня, а ты не стала. Правильно, я сам должен, я только теперь понял, что сам… я сделаю. Не здесь, не хочу, чтобы отсюда забрали, чтобы наручники, понятые, камера… я не смогу там, Ян. Я по-другому… русская рулетка, один патрон, и играть до финала. Револьвер есть, и патроны тоже. После каждого случая меньше и меньше… еще одно доказательство. Я записку оставлю, я признаюсь во всем, но… разреши мне уйти вот так, Ян? Пожалуйста.

Я разрешила. Я не сказала ни слова, не пыталась отговаривать, не пыталась остановить, не пыталась звонить Руслану, я просто снова осталась одна, в своей квартире, в своей пустоте.

За окном ночь, чуть разбавленная редкими желтыми пятнами света. Фонари, автомобили… один отъехал, наверное, это Костя.

Что я делаю? Черт побери, что я делаю? Костя сейчас умрет. Вернется домой, сядет за свой секретер (конец XVIII – начало XIX века, красное дерево, инкрустация и медальоны), черканет пару строк и пустит себе пулю в голову. Он не виноват, он не убийца, он просто не способен убивать, а я вот так взяла и отпустила его?

– Принц, лежать! Место, я сказала!

Ночь пахла земляникой и липовым цветом. И бензином, и асфальтом, и мокрой собачьей шерстью, чужими духами, собственным потом, хвойной отдушкой… ночь жила. А я спешила. И дьявольски боялась опоздать.

– Верхний свет не включай, ни к чему нам лишнее внимание, правда? Вон там, в углу, лампочка.

Данила послушно – как тут не послушаешь, когда в спину дуло упирается, – нажал на плоский выключатель, и в комнате стало светлее. Правда, свет этот был робким, приглушенным, каким-то размытым, и шел не с потолка, где сумрачной громадой висела люстра, а откуда-то со стены.

– Заходи, чувствуй себя как дома. Давай на диван для начала.