Елена Милкова - Те же и Скунс

Дубинин всего разговора не слышал, только короткие реплики Марины Викторовны:

– Да… Разумеется… Да… Немедленно. Большое спасибо. Большое спасибо…

Пиновская положила трубку. Глаза её сияли охотничьим блеском, который все сотрудники «Эгиды» знали очень хорошо.

– Ну, Осаф Александрович, это дело надо отметить! Таллинская полиция виленкинские предметы перехватила. Причём в последний момент – в сумке у финской старушки, когда та на паром садилась. Скоро в Питер всё привезут.

– Ну, Марина Викторовна, как хотите, а чаем вы тут не отделаетесь! – воскликнул Дубинин. – Тут нужно кое-что посущественней…

– Старый алкоголик!

– Помилуй Боже! До чего ж у вас грязное воображение. Я-то всего лишь про торт!

Токсово находится совсем рядом с Санкт-Петербургом, но последнее время Плещеев, к стыду своему, в заграницах бывал чаще, чем в области. Выезжая новыми районами (не по Тореза, где в данный момент в одиночестве ужинала Людмила, а окольными путями, воровато держась как можно дальше от дома), Сергей Петрович попробовал сосчитать, сколько же лет он в Токсове не был. Получилось – более двадцати. С тех ещё пор, как его родители снимали там дачу.

Городские окраины со времён школьного детства разрослись и сильно переменились. Плещеев ехал по улице Руставели и думал о том, что эту часть города он тоже давненько не посещал. Знакомым повеяло, только когда машина мягко подпрыгнула на переезде и слева показалась церковь.

Сколько раз в детстве Плещеев видел её сквозь окно электрички и узнавал по уродливо погнутому обломку креста, – почему-то всегда под дождём, ветшающую и неухоженную, точно брошенная старуха? Теперь до бывшей развалины добрались хорошие руки. Колокольня отсвечивала нарядной желтизной, маленький купол играл не по-церковному жизнерадостно, отражая последнее сияние дня. Странное дело! В детстве Серёжа Плещеев был пионером, потом комсомольцем и за постепенным разрушением церкви следил без особого душевного трепета: туда, мол, и дорога. И даже теперь, тихо диссоциировав вместе с КПСС, Сергей Петрович не очень следовал велениям времени и не торопился записываться в рьяные демократы и правоверные христиане.

А вот увидел, что вроде бы воспрянула примелькавшаяся церквушка, и неведомо отчего потеплело внутри.

У Плещеева мелькнула даже шальная мысль: а почему не остановиться да не зайти?.. Он не послушался внутреннего голоса и не притормозил. Ощущение какой-то внутренней неловкости удержало его. Он сказал себе, что, во-первых, направляется как бы на не совсем богоугодное дело, а стало быть, и в храм перед этим идти не слишком прилично. Во-вторых, он некрещёный. А в-третьих, просто не знает, в какие часы церквушка открыта.

Сразу три уважительные причины…

И Мурино осталось позади, а Плещеев поехал вперёд, в сгущающуюся темноту. Он вёл машину неторопливо и аккуратно, позволяя спешащим лихачам себя обгонять. Для него с его основательно подпорченным зрением наступало самое пакостное время суток – неопределённые сумерки, когда уже не светло, но ещё окончательно не стемнело. В откровенных потёмках он и то чувствовал себя лучше.

В это время приличным людям полагалось бы возвращаться ДОМОЙ…

Сергей Петрович снова вспомнил Людмилу, и на сердце стало совсем муторно. Он, впрочем, знал: как только он разыщет нужный дом и Даша зажжёт свет на крыльце, это чувство сразу пройдёт.

Свои постоянные интрижки Плещеев вовсе не воспринимал как «настоящие» измены жене. Всерьёз влюбиться в другую, надумать уйти к ней от Людмилы – вот это да, это измена. Ни о чём подобном у него даже и мыслей не возникало. А то, что с ним время от времени приключалось – Господи Боже, да было ли тут вообще о чём говорить?.. По-настоящему он любил только Людмилу и знал, что будет любить её всю свою жизнь, до гробовой доски. Ну а мимолётные увлечения, вызванные здоровым мужским любопытством… увлечения, не касавшиеся души, не затрагивавшие его единственную любовь… Невинные шалости. Игра да и только.

Плещеев отнюдь не был «мужским шовинистом», но порой приходил к выводу: есть кое-что, чего женщинам понять не дано. И почему Люда каждый раз так на него обижалась?..

На подъездах к Кузьмолову он уже верил, что спокойно простил и понял бы супругу, вздумай она последовать его примеру и слегка развлечься на стороне. Уверовать в это было тем легче, что в глубине души Сергей Петрович знал: подобного не произойдёт, потому что не произойдёт никогда. Ибо он тоже был её единственной на всю жизнь любовью. Вот только вкладывала она в это понятие нечто совсем иное, нежели он.

Проехав Кузьмолово, Плещеев вспомнил: где-то здесь, слева по курсу, должно было быть ещё одно приметное место. Они всегда обращали на него внимание, когда папа возил их в Токсово на машине. Шоссе прихотливо вилось между песчаными горушками, покрытыми лесом (у Плещеева даже всплыло в памяти) что по-научному эти горушки назывались вроде бы «камы» и в геологическом плане представляли собой явление чуть ли не уникальное). Так вот, одна довольно крутая горка была сверху донизу лысой, а на самой макушке стояла одинокая сосенка. Не очень большая и по причине полного своего одиночества казавшаяся трагически беззащитной. Серёжин папа как-то сравнил её с девушкой, вечно ждущей заплутавший в море корабль! Серёжа был добрым мальчиком и немедленно захотел, чтобы ожидание кончилось и корабль возвратился.

За двадцать лет он успел подзабыть, где именно стояла памятная сосна, и даже усомнился: до Кузьмолова или после? Может, он её уже проскочил?.. Сергей Петрович начал вглядываться, но всё понапрасну. Солнце село, и притом в тучу. Сентябрьская ночь вступала в свои права.

Плещеев прищурил глаза, спасая их от чьих-то встречных фар, включённых на дальний свет, и подумал о работе. Правду сказать, мысли о работе никогда надолго не покидали его. Клубок жутких останков в сгоревшем микроавтобусе – и капелька крови с прилипшими волосами, как выяснилось – прощальный подарок, оставленный сыщикам одним из погибших… Петрухин, золотой дукат. Француз… Тёмные дела, определённо творившиеся в «Инессе», – и только что организованный шанс чуть поближе взглянуть на эти дела… Хрустальные печатки… Сознательная провокация с визитом мнимого шведа – и возможный ответ шлыгинских силовиков обидчикам из «Эгиды»…

…Знать бы Сергею Петровичу, что «возможный ответ» как раз в это время ехал по тому же шоссе и расстояния в полсотни метров задумчиво созерцал кормовые огни его «девятки», мелькавшие впереди. И причин для глубокой задумчивости у киллера по прозвищу Скунс было более чем достаточно.

Дядя Кемаль выкатил ему на Плещеева такое досье, что оставалось только руками развести и подивиться, как подобного выродка ещё носила земля. Скунс внимательно изучил документально зафиксированные плещеевские злодейства, и чутьё, отшлифованное годами подобной работы, выдало тревожный сигнал. Кто-то определенно перестарался. Допустил перебор. Такому махровому нелюдю полагалось бы красоваться в его мысленном фотоальбоме где-нибудь между отставным вором Плешкой и бандершей Полиной. Однако всё, что он до сих пор про Плещеева слышал, было прямо противоположного свойства. Никто не винил Сергея Петровича в том что в своё время он якобы пачками сажал одних пулковских, а тихвинских с тамбовскими и казанскими отпускал, небезвозмездно притом. По сведениям, имевшимся у Скунса, доставалось от Плещеева всем поровну и неизменно за дело, по каковой причине его весьма уважали все крупные питерские авторитеты… Ходила даже легенда о расправе, учинённой благородными тихвинцами над отморозками, устроившими на него жестокое нападение…