Песах Амнуэль - Искатель, 2018 № 11

— Ты меня сбил, — недовольно сказал Розенфельд. — Не делай этого больше.

— Прости. Но не мог бы ты перейти наконец к делу?

— Я и перешел!

— Хорошо, — вздохнул Сильверберг. — Через пять минут явятся Блекман и Монтвидас. Так что…

— Ты меня постоянно прерываешь!

— Тебя прервешь, как же…

— Стив!

— Молчу. Ты остановился на фразе о том, что все квантовые флуктуации усредняются во времени и поэтому возникает гравитационное поле. Оно же — поле тяжести, я тебя правильно понял?

— Ты все запомнил? А изображал…

— Запомнить — не значит понять. На память не жалуюсь. Продолжай. Квантовые флуктуации рождают гравитацию. Что дальше?

— Дальше, — продолжил Розенфельд, собравшись с мыслями, — в вакууме возникают самопроизвольные флуктуации, которые равнозначны процессу наблюдения. Но волновая функция при этом не исчезает, конечно. Все возможные варианты квантового процесса все-таки происходят, но — в других ветвях многомирия.

— А! — воскликнул Сильверберг. — Наконец-то я понял. Ты мне сто раз объяснял. Это как выбрать чай, кофе или сок. Если ты выбираешь кофе, это не значит, что ты не выбрал сок и чай. Возникают три ветви: в одной ты выбрал чай, в другой — кофе, в третьей — сок. Да, еще я мог выбрать воду. Не часто так поступаю, но все-таки… Мир, где я пью воду, тоже появляется. Так?

Розенфельд кивнул.

— У электрона все варианты поведения тоже возникают, я правильно тебя понял?

— Конечно. Квантовые флуктуации, порождающие поле тяжести, рождают также и множество миров. Что из этого следует?

— Из этого следует, что осталось три минуты.

— Подождут твои сыскари, они привычные! Из этого следует, что поле тяжести есть только в многомирии и волновая функция любой частицы имеет возможность существовать лишь во множестве миров. Если бы мироздание существовало в единственном экземпляре, то не было бы флуктуаций, и поля тяжести не было бы тоже! Сам факт, что мы живем в мире, где тела притягиваются друг к другу, — доказательство того, что многомирие существует!

— Разве поле тяжести, — с неожиданно возникшим интересом спросил Сильверберг, — возникает не потому, что пространство прогибается, когда массивное тело…

— Конечно! Так это описывает теория относительности. Но почему массивное тело прогибает пространство? На этот вопрос ни Эйнштейн, и никто из физиков не отвечал, потому что для этого нужно было построить квантовую теорию тяготения, а ее до сих пор нет. Почему частицы имеют массу? Потому что существует поле Хиггса, бозон Хиггса. Следующий вопрос: почему, частицы, имеющие массу, притягивают друг друга? Потому — это сказано в работах Фирман и Смиловича, — что существует многомирие. Если бы была верна копенгагенская интерпретация и волновая функция исчезала при наблюдении, частицы не притягивали бы друг друга, пространство не прогибалось бы…

— И я бы сейчас парил над столом в неудобной позе, — подхватил Сильверберг. — Я понял. Ну и что? Какое отношение эта физическая ахинея имеет к…

— Прямое, — перебил Розенфельд. — Человек живет в многомирии. Человек не приспособлен жить в единственной Вселенной, где нет тяжести, где наверняка и другие физические законы действуют иначе. И где — вот главное! — не существует выбора, понимаешь?

— Не понимаю, — сказал Сильверберг, хотя, конечно, уже понял, что имел в виду Розенфельд.

— Понимаешь, — ласково произнес Розенфельд. — Ты же вспомнил.

Он знал друга лучше, чем себя.

— Письмо, — сказал Сильверберг. — Письмо Смиловича Лайзе с указанием точного времени собственной смерти.

— Вот именно.

В дверь постучали.

— Я занят! — крикнул Сильверберг.

Дверь приоткрылась, и показалась голова сержанта.

— Мы при…

— Закрой дверь! — рявкнул Сильверберг. — Подожди в коридоре, я позову!

— Слушаюсь, сэр, — растерянно проговорил сержант.

— Давай теперь буду говорить я. — Сильверберг повернулся к Розенфельду. — В физике я профан, но сложить два и два умею.

— Два и два? — с сомнением сказал Розенфельд.

— Хорошо, — отмахнулся старший инспектор. — Не два и два, а двенадцать и тридцать четыре. И еще умножить на восемь. В арифметике я пока тоже кое-что понимаю.

— Арифметика, — хмыкнул Розенфельд. — Слышал бы Смилович… Рассказывай.

— Мы живем в многомирии. Ты столько раз вбивал мне это в мозги, что теперь разбуди меня хоть в три часа ночи… Короче: если бы мир вдруг стал единственным и неповторимым, тяжесть исчезла' бы, и другие законы физики тоже изменились бы. А без тяжести человек погибает — кальций вымывается из костей, наступает быстрое старение и возникает куча других болезней, к которым организм не приспособлен. Не перебивай меня, а то я собьюсь с мысли!

— Я не…

— Вот и не перебивай! Ты можешь помолчать хотя бы минуту?

— Но я не…

— Ты на меня смотришь! И твой взгляд красноречивее слов! — Замечательно, — буркнул Розенфельд и поднял взгляд к потолку.

— Это два плюс два. А тринадцать умножить на тридцать четыре — и в уме я этого не осилю, посчитай на калькуляторе — это как у Смиловича получилось устроить себе жизнь в одномирии, если так можно выразиться. Но, судя по всему, получилось у него именно это. И у него не стало свободы выбора, потому что в единственном мире ее нет. Потому он и с Магдой поссорился — чтобы и она не оказалась в его единственном мире. И сразу же заболел, конечно. В его организме перестала действовать сила тяжести. Все органы оказались в невесомости. И как врачи могли это определить? Болезнь развивалась катастрофически быстро, потому что, кроме силы тяжести, пропали, видимо, и какие-то другие необходимые организму для выживания вещи. Снаружи все выглядело как обычно — ведь его единственный мир находился во внешнем многомирии. Но уже в первые секунды Смилович понял, чем все кончится. И когда. Потому что дорога вела только в одном направлении, каждый шаг, который он должен был сделать, был предопределен и ему теперь известен. Каждый шаг, каждая минута — до самого конца. И то, что он напишет письмо Лайзе, он знал. Не мог не написать, потому что такой стала его линия жизни. Свернуть он не мог. Черт побери, это ужасно — знать, что с тобой произойдет каждую секунду твоей будущей жизни. И знать, что на тебя накинутся все болезни, какие существуют в мире, отделенном от других.

— Хорошо излагаешь, — одобрил Розенфельд. — Даже я не смог бы лучше.

— Он знал, когда умрет! Но вот чего я не понял. Хорошо, для себя он устроил жизнь в одномирии. Но Магда, Лайза, ты, я, все люди продолжали жить в многомирии, верно? Для нас ничего не изменилось, и у нас свобода выбора была, есть и будет. Если Смилович знал все о себе и вариантов не существовало, то для Магды это было не так. Она могла поступать как хотела, но это означало, что и в мире Смиловича была неопределенность. Сам он выбирать не мог, но Магда могла! Значит, все мое рассуждение — чепуха, и я неправильно умножил двенадцать на тридцать четыре?