Александр Кротов - Каменные часы [повести, рассказы]

Разве об этом не надо уже помнить?

«Волноваться категорически запрещено!» Полковник не мог успокоиться. Каждый, конечно, ладит жизнь по своему разумению. Ведь какой разведчик получился из Жени Бузмакова, а после войны шоферит снова, не любит вспоминать о былом. Потому что слишком больно. И это вовсе не значит, что Женя начисто вычеркнул из своей жизни войну и забыл. Нет! Еще как помнит!

Был бы с ним вместе Женя на вокзале, ни за чтобы не ушел тарантул. Теперь попробуй отыщи. Не простит ему такой преступной — да, да, преступной! — слабости Аграфена.

Игнат Фомич встал и принялся ходить по палате.

Вот как жизнь все завязывает в один узел. От этой неожиданности и невероятности с ним произошел приступ. Подумать хотя бы на минутку: весна, оттепель еще робкая, но в ней угадывается уже стойкий и летучий запах травы. Солнышко пригревает как следует в первый раз после долгой надоевшей зимы, душа переполнена радостью жизни, и вдруг появился из войны человек с черным дипломатом.

Душегуб!

Н-ну, как подвело сердце! Подкосило на многие недели. Почти миновало лето. Да что лето! Жизнь потеряла свой прежний смысл.

От досады Петраков хрустнул пальцами.

Отвык уже от этой дурной привычки. И вот, поди ж ты. Несомненно: рано он стал дачным человеком и взялся писать мемуары. Прошедшая война напомнила об этом, и, пока жив солдат, он в строю. Устав мирная жизнь не отменяет.

Не верил полковник врачам в свою клиническую смерть.

Насмешкой, по его мнению, выглядел этот факт. Спасибо-то сказал, раз вытащили с того света, а душа не приняла позорной клинической смерти. Верил: сам выкарабкался. Он же — не мальчишка ротный, каким был в первый год войны. Обязан был сдюжить и одолеть своей волей недуг, как ни хитро устроен организм.

Пожалуй, его лечащий посмеялся бы над такими мыслями, однако не знает врач, специалист по сердцу, что много в человеке переплетается защитных систем, о которых понятия не имеют доктора. До неисчерпаемых сил пришла пора коснуться ему, таких сил, которые в критической ситуации дают возможность совершить невозможное. Примеров тому война и жизнь дала без числа.

А беда с ним случилась из-за того, что врасплох застал его человек из войны с черным дипломатом. Совсем не помнил долгие годы об окаянном звере. Вот сердце едва и не разорвалось от нестерпимой за это вины и муки.

Поделом.

Трижды еще виноват перед погибшими, что плохо помнил, завел после отставки дачу, сад, огородишко, торговал на рынке клубникой, набил тугой кошель, а затем засел за мемуары, мыслил себя за письменным столом после рюмки коньяка великим стратегом. А лютая гадина бродила на земле где-то рядом. И он совсем упустил из вида, что так могло произойти.

Полковник помрачнел.

Быстро же забыл — еще до своей смерти — какой ценой оплачена его жизнь. Пусть сам не видел, как сожгли Аграфену с детьми фашисты, но ведь знает и пронес это мучительное знание через все годы. Вдова горела в мертвом огне, а он был уже далеко за линией фронта, у своих, вел маршевый батальон на прорыв, в наступление. Не из окружения пробивались. Добывали Победу.

Женя Бузмаков в то время сражался у партизан и рассказывал после войны о трагедии деревни, где немало бойцов нашли помощь и поддержку. И великую веру. И скорбное прощение за то, что не сумели остановить врага на границе.

Неохватна была беда.

И не боялась смерти Аграфена, когда приютила в своем доме его и Бузмакова. Об этом много раз полковник пытался написать, и выходило вычурно слишком, скучно и бездушно.

Он не умел рассказать о прекрасном человеке, подвиг которого заключался всего лишь в том, что вдова у себя в доме давала передохнуть красноармейцам, переждать свою слабость, окрепнуть телом и духом.

Но он-то помнит свою боязнь погубить сильную и красивую женщину с шестерыми мальцами. Слухи отовсюду докатывались о бесчинствах гитлеровцев, и бесстрашие вдовы делало их бесстрашными.

Как о том рассказать? Аграфена даже не была связана с партизанами. Во всяком случае, Жене Бузмакову это не удалось установить…

В больнице надумал Петраков открыть в избе Аграфены музей. Совсем кстати поставил он дачный домик рядом с почерневшим срубом. Постепенно, невероятно медленно все же отыскивался след тех, кто когда-то в лихую годину переступал порог вдовьей хаты. Именно у колодца Аграфены теперь мечтал Игнат Фомич собрать этих бойцов. Каждый бы рассказал свою судьбу, которая заново начиналась у окруженцев в этой простой деревенской избе.

Много раз полковник видел во сне музей Аграфены.

На стенах развешаны многочисленные портреты спасенных вдовой и их письма, их огненные слова о своих подвигах и прожитой жизни. Письма к простой русской женщине и живых, и мертвых, ибо почти сорок лет прошло.

А лечащий говорит: «Не волноваться!»

Оказывается, слишком спокойно он жил и действительно не волновался до встречи на вокзале.

Давно пора открыть музей Аграфены. Скажем, привезти ее избу в город и поставить на пьедестал на какой-либо площади. Не только пушками и танками, что вознеслись на постаментах и видны далеко, напоминать живым о войне. Пусть сыны и дочери целуют руки своим матерям!

От заревых мыслей прибавлялось сил, словно, как и прежде, полковник обладал несокрушимым здоровьем. Только неладно получилось на вокзале.

Что ж, это и есть плата за нелегкую науку помнить!

За три месяца никто ни разу не навестил Игната Фомича.

Он был удивлен, обрадован, заинтригован, когда дежурная медсестра позвонила ему по телефону и предупредила о госте.

Полковник сразу подумал о Бузмакове, который работал на Крайнем Севере и вот проездом очутился в городе. Такое могло произойти, потому что старый фронтовой товарищ писал неоднократно о своем желании обязательно поклониться праху Аграфены.

В дверь палаты постучали, и Игнат Фомич, готовый увидеть Бузмакова, был раздосадован, когда вошла немолодая женщина в накинутом на плечи халате.

— Вы Петраков? — спросила она, быстро подошла, крепко пожала руку и представилась: — Наталья Ивановна Дягилева.

Это о ней, верно, предупредили, сообразил полковник, чувствуя неловкость и легкую растерянность. Как будто, если припомнить, никогда он не встречал эту строгую женщину с выразительными серыми глазами, с мягкими чертами лица, по-девичьи еще стройную. Он удержался от бестактных вопросов и с любопытством взглянул на гостью. Конечно же ему не приходилось ее раньше видеть.

— Простите, — извинилась Дягилева, и Петраков опомнился, предложил ей сесть, сделав вид, что такие визиты ему не в диковинку.

— К вам, видимо, часто обращаются, — первой начала разговор Дягилева, — на радио мне сказали, что на ваше имя очень много приходит писем в редакцию. Я слышала тоже ваше выступление и поэтому решила обратиться лично. Извините, что нашла вас в больнице. — Она принялась из хозяйственной сумки выгружать пакеты и банки, не обращая внимания на протесты Петракова. — Я же знаю, Игнат Фомич, вы одиноки. Иначе, поверьте, у меня хватило бы терпения дождаться, пока вы поправитесь и вас выпишут.