Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Однако — по порядку. Стоит заметить, что при двух лекциях в неделю, читавшихся им в университете, вовсе не обязательно все время находиться в Неаполе, имея дом в Риме. Конечно, ему нравилась гостиничная жизнь — более независимая, чем он мог бы вести в семье. К тому же в его неаполитанских письмах — особенно в последнем — по сравнению с присланными из Германии ощутимо определенное отчуждение, отдаление от домашних. Может быть, в удовлетворении родных тем, что он вновь — или наконец — стал "нормальным", в их гордости тем исключительным признанием, которое выразилось в утверждении его профессором за "общепризнанные заслуги", он усматривал непонимание, в силу своей обостренной чувствительности его еще и преувеличивая. Так или иначе, в Неаполе он приблизился на шаг к желанному полному одиночеству. Оставался еще один шаг — решающий. Как его совершить, как обойти все проблемы и обеспечить нужный исход, мы полагаем, он "обдумывал" долго. Написанное Боккини, а изреченное почти наверняка кем-то другим: "мертвые находятся, исчезнуть могут живые" подходит к данному случаю прекрасно с одним дополнением: только умные живые могут исчезнуть бесследно, а если след все же отыщется — правильно предусмотреть и точно рассчитать, какие именно неверные выводы сделают другие и как неумело пойдут они по этому следу. Другие — то есть полиция. А составить мнение о полиции, суть которого выражает суждение Бергота о докторе Котаре, Майоране, мы полагаем, помог его опыт знакомства со множеством протоколов, занявших большую часть тех двадцати с лишним тысяч страниц, на основании которых в распоряжение флорентийского суда были переданы Данте и Сара Майорана.

Вечером 25 марта в 22 часа 30 минут Этторе Майорана отбыл почтовым пароходом, следовавшим из Неаполя в Палермо. Предварительно он отправил письмо директору Института физики Каррелли, а другое, адресованное родным, оставил в гостинице. Почему не послал и его, понять легко: он рассчитал, как будут развиваться — и развивались на самом деле — события, и позаботился о том, чтобы весть не обрушилась на родных внезапно, а доходила постепенно. Содержание писем известно — их опубликовал профессор Эразмо Реками, молодой физик, который занимается бумагами Майораны в Domus Galileiana 30. Но, нам кажется, необходимо их перечитать. Вот посланное Каррелли: "Дорогой Каррелли, я принял решение, ставшее отныне неизбежным. В нем нет ни капли эгоизма, но я отдаю себе отчет в том, какие неприятности может доставить мое неожиданное исчезновение тебе и студентам. Прошу, прости меня и за это, но прежде всего за то, что я не оправдал доверия, искренней дружбы и симпатии, которые ты проявлял ко мне в эти месяцы. Еще прошу, передай привет от меня тем, кого в твоем институте я научился понимать и ценить, особенно Шути. Я сохраню обо всех вас теплую память по крайней мере до одиннадцати часов сегодняшнего вечера, а возможно, и после этого срока".

Что могут означать слова "в нем нет ни капли эгоизма", как не то, что решение было продиктовано совсем иными чувствами и мотивами, совсем иными муками, чем при гастрите и мигрени, с которыми кое-кто пытается его решение связать? Вот эта фраза перед нами — четкая, однозначная, — но до сих пор словно что-то мешает нам увидеть ее, воспринять. Стоит также обратить внимание на двойной смысл фразы, где назван срок — "одиннадцать часов сегодняшнего вечера": она отражает и крайнюю неуверенность, сомнение в бессмертии души, и положение на грани между жизнью и смертью, между решением умереть и решением продолжать жить. А потом, почему именно это время? Разве оно не самое неподходящее для совершения самоубийства на пароходе Неаполь — Палермо? Отчаливший в 22 часа 30 минут пароход в 23 часа еще в Неаполитанском заливе, виден порт, городские огни, все пассажиры — на верхней палубе, повсюду снуют матросы. Бросившийся в море через полчаса после отплытия человек рискует быть если не спасенным, то, во всяком случае, замеченным. Мог ли Майорана — если он действительно намеревался покончить с собой — этого не учесть?

Должна быть в этом числе — одиннадцать — какая-то тайна, какое-то сообщение. Математик, физик или специалист по морскому делу могли бы, вероятно, попробовать его расшифровать. Если только Майорана не вставил это число специально для того, чтобы в нем принялись искать какой-то тайный смысл; у нас же мелькнула мысль, что он выбрал такой час, когда перемещение водных масс в меняющем свой уровень Неаполитанском заливе могло скрыть его тело навсегда.

Нам приходилось видеть предсмертные письма самоубийц; во всех без исключения — более или менее изменившийся почерк, какая-то беспорядочность, непоследовательность. Оба письма Майораны отличают, наоборот, четкая каллиграфия, продуманность, выдержанность, игра на грани двусмысленности, их строгая логичность — при том, что нам об этом человеке известно, — не вызывает сомнений. На наш взгляд, и слово "исчезновение" — а не "смерть" или "конец" — он тоже употребил затем, чтобы оно было воспринято как эвфемизм, на самом деле таковым не являясь.

А вот письмо домашним, если его можно так назвать: "У меня только одно желание: чтобы вы не одевались в черное. Если хотите соблюсти обычай, носите какой-нибудь знак траура, но не дольше чем три дня. Потом, если сможете, храните память обо мне в своих сердцах и простите меня". Здесь тоже число: три. 3, 11, 3 + 11=14. Значат ли эти цифры что-нибудь? Мы в числах не понимаем, мы понимаем в словах. А из составивших это краткое послание слов два не могли не ранить: "если сможете".

Письмо еще не дошло до Каррелли, когда ему доставили срочную телеграмму от Майораны из Палермо с просьбой не принимать его письмо в расчет. Получив письмо, Каррелли понял смысл телеграммы и позвонил семейству Майорана в Рим. Затем последовало еще одно, из Палермо, на бланке гостиницы "Соле": "Дорогой Каррелли, надеюсь, что телеграмма и письмо пришли к тебе одновременно. Море меня не приняло, и завтра я вернусь в гостиницу "Болонья", а этот листок бумаги, возможно, приедет со мной. Не думай, я не ибсеновская девица, тут случай совсем иной. Если захочешь узнать подробности, я в твоем распоряжении".

Письмо датировано 26 марта. По данным полиции, в семь часов вечера этого дня Майорана сел на почтовый пароход, идущий в Неаполь, где и высадился на следующее утро в 5 часов 45 минут. Но у нас есть сомнения: не в том, что на обратном пути он бросился в море, а в том, что вечером 26-го он сел на пароход в Палермо.

О том, что пассажир добрался до Неаполя, свидетельствовал сданный им и находившийся в дирекции "Тиррении" обратный билет. О том, что в указанной на билете на имя Этторе Майораны каюте ехал человек, который мог быть Майораной, свидетельствовал профессор Витторио Страц-цери, проведший в этой же каюте ночь.