Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Теперь всем известно, что Ферми и его сотрудники в 1934 году, сами того не заметив, добились распада (тогда — расщепления) ядер урана. Заподозрила это Ида Ноддак 39, но ни Ферми, ни другие физики не восприняли ее утверждений всерьез и отнеслись к ним со вниманием лишь четырьмя годами позже, в конце 1938-го. Воспринять их серьезно, увидеть то, чего не видели физики Римского института, вполне мог Этторе Майорана. Тем более что Сегре говорит: "Причина нашей слепоты не ясна и сегодня". И возможно, он склонен считать тогдашнюю их слепоту провидческой, если она помешала Гитлеру и Муссолини заполучить атомную бомбу.

По-иному — как бывает всегда, когда вмешивается провидение, — расценили бы ее жители Хиросимы и Нагасаки.

"Я и забыл о гнусном покушенье на жизнь, которое готовят зверь Калибан и те, кто с ним". Короткое слово — "мою", "на жизнь мою" — выпало из реплики шекспировского Просперо, и мы повторяем ее в таком виде, следуя за отцом-картезианцем, который водит нас по этому старинному монастырю. Он голландец. Наш ровесник. Высокий, худой. Опираясь на длинную неструганую палку, с какими бродят пастухи и отшельники, он волочит, превозмогая боль, перевязанную ступню. Механически пересказывает историю ордена, историю монастыря, но время от времени оборачивается и, замолкая посреди фразы, на полуслове, пристально смотрит на нас ясным взглядом, в котором проблескивают недоверие и ирония. Как будто он догадывается, о чем мы хотели бы спросить. И предупреждает наши вопросы — безоружный и обезоруживающий. Орден, говорит он, не знал за свою историю деяний, которые могли бы составить его литературную или научную славу; единственное, что сделал примечательного монах-картезианец, обитатель этого монастыря, — переписал старинную хронику.

Но едва мы попали в эту затерянную среди лесов цитадель, тревога и любопытство прошли. В мозгу, будто от стенки к стенке, бьются слова Просперо: "Я и забыл о гнусном покушенье на жизнь, которое готовят зверь Калибан и те, кто с ним". За этой фразой тотчас тянутся другие, того же Просперо, из той же сцены четвертого акта "Бури", предпоследнего творения Шекспира: "В этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. — Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь — о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа. Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь". Ибо то, что предстает перед нами — обширный сад, посередине которого, как на картине монсу Дезидерио 40, высятся аркады и фасад церкви, "разрушенной землетрясением", сообщает подаренная монахом брошюра; длинные безлюдные коридоры; пустые кельи с одним окном, где подоконник служит письменным столом (такое решение, говорит монах, высоко оценил Ле Корбюзье); пожелтевшие, источенные червями старинные офорты с изображением основателя ордена, — кажется нам тающим, нереальным, подобным сну, ощущаемому как сон. Но, быть может, возникновение в памяти второй реплики вслед за первой обусловлено в большей мере смыслом нашего путешествия, нашего прихода сюда: может быть, здесь, в этом монастыре, кто-то спас себя от измены самой жизни, изменив готовившемуся покушению на жизнь; однако после его дезертирства покушения не прекратились, таяние продолжается, человек утрачивает цельность, растворяется в массе "вещества того же, что наши сны". И не сон ли о том, чем человек "был", — запечатлевшаяся на обломке стены в Хиросиме тень?

Да, так: предпринять это путешествие, проникнуть в эту цитадель картезианцев побудил нас не дававший покоя слабый след Этторе Майораны. Как-то вечером в Палермо мы обсуждали его таинственное исчезновение с Витторио Нистико, редактором газеты "Ора". Вдруг Нистико отчетливо припомнил: совсем юным, во время войны или сразу после нее — в общем, году в 45-м — он оказался вместе с другом в картезианском монастыре, и один из "братьев" (они ближе к "миру", чем "отцы", и именно благодаря их активной деятельности те могут вести созерцательную жизнь: время, проводимое "отцами" за учением и чтением духовной литературы, "братья" расходуют на стряпню и работу в огороде, часто выходят за пределы монастыря, свободно общаются с мирянами) доверительно поведал им, что под видом "отца" в обители живет "большой ученый".

Дабы удостовериться, что память его не подвела, он немедленно позвонил другу, который был с ним тогда в монастыре. Тот все подтвердил, уточнив, что сделавший доверительное признание "брат" был внуком писателя Николы Мизази. Но так как Нистико — журналист, то друг предположил, что его интересует нечто обсуждавшееся не столь давно, нечто более актуальное, чем след ученого, о котором говорил тридцать лет назад внук Мизази. И потому он добавил, что, по непроверенным слухам, в монастыре — в том самом — находился или находится до сих пор член экипажа самолета В-29, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму.

Савинио [22]говорил, что не сомневается: Шлиман 41обнаружил руины именно Трои — судя по тому, что в первую мировую войну их обстрелял английский эсминец "Агамемнон". Разве стали бы орудия вести огонь по развалинам среди степей, не передайся им неослабевающий гнев Агамемнона 42? Имена — это не только рок, они — все равно что их обладатели.

"Абсурд и тайна во всем, Хасинта", — говорит испанский поэт Хосе Морено Вилья [23]. Однако во всем, наоборот, — "рациональная" тайна сущностей и соответствий, сплошное тесное переплетение — от точки к точке, от вещи к вещи, от человека к человеку — смыслов: едва видимых, едва выразимых. В тот момент, когда Нистико сообщал нам неожиданную, непредвиденную, невероятную новость, которую открыл ему далекий голос друга, мы пережили опыт откровения, опыт метафизический, опыт мистический: мы испытали идущую не от разума и, однако же, рациональную уверенность в том, что схождение в одном месте двух этих призрачных фактов — независимо от того, соответствуют ли они фактам реальным и поддающимся проверке, — непременно имеет какой-то смысл.

Подозрение Нистико, что "большим ученым", о котором тридцать лет назад сообщил ему "брат Мизази", мог быть Майорана, и слухи о том, что в этот же монастырь приезжал, а может быть, находится там до сих пор американский офицер, снедаемый угрызениями совести оттого, что он был командиром или членом экипажа рокового самолета, — могли ли они не быть связаны, друг в друге не отражаться, друг друга не объяснять, не восприниматься как откровение?

Но сейчас, следуя за монахом по коридорам, лестницам и кельям, мы не испытываем желания задавать вопросы и заниматься проверкой. Мы чувствуем себя сопричастными тайне, которая должна остаться тайной. Иногда мы о чем-нибудь спрашиваем, но лишь когда монах оборачивается и испытующе на нас смотрит. Он ждет вопросов — все с тем же ясным взглядом, в котором просвечивают недоверие и ирония. Есть ли в монастыре американцы? Нет, сейчас нет; был один, прожил два года. А потом вообще вышел из ордена, склонны заключить мы, судя по тому, что он говорит об американцах: сначала горят желанием приобщиться к такой жизни, потом раздражаются, теряют терпение. О том, что среди монахов ученых быть не может, он уже сказал, предупредив наш вопрос. А бывший ученый, бывший писатель или художник? Чуть улыбаясь, он разводит руками. И вот мы на кладбище: тридцать холмиков из красноватой земли, напоминающих формой крышки саркофагов; над каждым — черный деревянный крест. Имен нет. Умершего "отца" или "брата" кладут рядом с тем, после похорон которого минул наибольший срок. На третьем холмике слева — цветы: там был погребен настоятель, скончавшийся несколько месяцев назад. Кто уйдет из жизни следующим, ляжет под четвертый, рядом с тем, кто покоится в земле более тридцати лет.