Анна Зимова - Институт благородных убийц

— У тебя… необычная работа, — осторожно подступился я.

— Среди моих подопечных очень много интересных людей. Многие стали мне друзьями. Я ходил на похороны каждого из них.

И снова анекдотичный ответ я списал на счет Сашиного менталитета, давно уже склонившегося к Канаде. Тем фактом, что он ходит на похороны своих стариков и старушек, Саша лишь хотел подчеркнуть то, что он радеет к своей работе.

— Она часто вспоминала тебя, — сказал я и подцепил с тарелки брусочек сыра.

Он поднял на меня глаза, и было в них странное выражение — испуг? недоверие?

— Я не навещал ее. Хорошо, что вы за ней ухаживали. Она была совсем одна, — дежурно сказал он и отвел глаза. Не очень-то приятна была ему эта тема. Говоря об отвлеченных вещах, он гораздо более словоохотлив, насчет Зинаиды же отделывался общими фразами. Но я не усмотрел в этом особого подвоха. Почему, собственно, тема Зинаиды должна быть приятна Саше? Кому вообще была приятна Зинаида? Вряд ли Саша с симпатией относился к тетке, и ее квартира не смогла удержать его в России. Это мы, располагая тридцатью девятью метрами на троих, вынуждены были прислуживать Зинаиде. А Саша был молодой, активный, наверняка верил в себя, и его поманила Канада.

Мама звонила мне каждые пятнадцать минут, изнывала от неопределенности и нетерпения, но снять трубку значило бы обречь себя на миллион вопросов. Я убавил громкость звонка и снова взял пузатую рюмку. Не без удовольствия, надо сказать. Давно я уже не пил коньяк, к тому же за чужой счет. Я сказал — «помянем», мы выпили не чокаясь.

— А ты чем пробавляешься?

— Получается, я тоже персонал ассистант. Был.

Нужно брать пример с таких, как Саша, — наполовину иностранных, загорелых, улыбчивых, которые с гордостью рассказывают тебе о том, что работают нянечкой. Я же всегда стеснялся того, что ухаживаю за Зинаидой, и не делал наши отношения достоянием общественности. Не хочу я заявлять во всеуслышание о том, что мое благополучие зависит от посторонней бабки. Я покупал ей продукты, укутывал ее ноги пледом, как и Саша своим старикам, но делиться этим с первым встречным не спешил. Коньяк был выпит наполовину, мне стало уютно.

С каждым глотком я осознавал все отчетливее: все закончилось. Зинаиды нет. Мне не пришлось вершить над ней насилие. Бог есть. Он сделал так, чтобы я не замарал руки дурной Зинаидиной кровью. Он пощадил меня за все мои страдания. Клянусь, не из-за коньяка, а только по велению своего бешено бьющегося от радости сердца, я хотел обнять Сашу и заплакать. Я хотел обнять официантку. Я хотел, чтобы в кафе вошел еще кто-нибудь, чтобы я мог его угостить. Я хотел спросить у Саши, что бы он сказал, если бы узнал, что я собирался убить его тетку? Но вместо этого, я вежливо спросил:

— Саша, а как тебя вообще занесло в Канаду?

— Может, еще возьмем? — вместо ответа предложил он.

Конечно, Саша, конечно, родной мой. Я вспомнил, что давно уже не звонил Лере, которая второй день не появляется дома. Но в тот момент я мало за нее волновался. Лера сказала, что дает мне сутки, но, если честно, были дела и поважней, чем выяснять с ней, кто и кого больше любит. Да и что толку звонить, раз она не берет трубку. Пусть выпендривается и дальше. Могу я выпить спокойно, в конце концов? Я заслужил.

— Ну что? Разузнал что-нибудь?

— О чем? — Я скинул со шкафа за единственный бивень потрескавшегося гипсового слона и, наступив ему на голову, хрустко отломил ее. Вскрылась белоснежная мякоть нутра, вены проволок. Хрясь ногой — и передние ноги тоже превратились в горстку мелового праха.

— Дурачком не прикидывайся. Про Сашу этого.

— Я узнал много чего. Но знаю, что тебя интересует только одно. Так вот, ему ничего не нужно, мамулечка. Иди оформляй свое наследство. Он на него не претендует.

— Почему ты так уверен?

— Долго объяснять. Собирай свои справки, пей шампанское и спи спокойно.

Под картонкой, на которой стоял слон, обнаружились газетные листы и мятые кальки — на пол их. Нет, сначала изорвать в клочки.

— Да ты пьян, что ли?

— Есть такое.

— Это с ним вы так? Ты где сейчас?

— У Зинаиды. Прибираюсь.

— Ты бы лучше полежал, — предложила она.

Стопки тряпок, наполнявших шкаф прелым запахом, — на пол. Покидав обломки слона и тряпки в огромный пакет, я принялся дальше потрошить шкафы. Доставал замурзанные коробочки, скляночки, узелки, пакетики, всю эту траченную молью, пахнувшую затхлостью рухлядь. Система действий такая — сначала вывалить все из верхних отсеков шкафов, и лишь потом — из нижних.

— Странно как, — задумчиво продолжала мать. — Мы думали, что нет его. А он возьми да и явись. Зачем Зинаида его от нас прятала? Хоть бы одно письмо или открытка…

— Писем и не было. Они вообще не общались. Даже не созванивались.

— А что вы пить-то уселись? Он что, алкоголик?

— Нет, просто выпить захотелось.

— На похоронах выпьете. Сейчас не до того.

— Он на похороны не останется.

— Нет, вы посмотрите, какой наглец. У него тетка умерла, а он…

— Ма, ау! Ау! Ау, мама. Когда он интересуется Зинаидой — ты недовольна. Когда ему плевать — ты снова недовольна. Чего ты хочешь? Нет, ну правда.

— Сына, ты хорошо себя чувствуешь?

— Я прекрасно себя чувствую. Ты даже не представляешь, насколько! Потом поговорим. — Нагнувшись, чтобы положить телефон на стол, я едва не упал.

Я обманул мать. Я не прибирался. Я праздновал. И не хотел, чтобы мне мешали, — это был только мой праздник.

Крупные вещи занимали много места в мешке, и я стал рвать то, что рвется, и бить то, что бьется. Через какое-то время с кухни был принесен нож, и дело пошло веселее. У меня вырабатывался стиль. Скинул — разворошил — разрезал в клочья — положил в мешок. Вазу — сбросить, чем громче разобьется, тем лучше. Осколки в мешок. Самые упертые вещи, не желающие поддаваться, я крушил створками шкафов. Одежду резал. В пакет летели изуродованные еще при жизни и сейчас окончательно уничтоженные мною рейтузы, майки, полотенца, кофты, обертки от шоколада, ручки от сумок, огрызки карандашей, свечные огарки, линейки, рулоны кальки, куски электрического провода, газетные вырезки, катушки от ниток. Соседи, озадаченные звуками погрома, два раза звонили в дверь, но я не открыл. Неумолимо и методично я продолжал разорять Зинаидины шкафы, рвать, уничтожать саму память о ней. Я впал в подобие экстаза. Старался поддерживать заданный темп. От энергичных движений стало жарко, увлажнился лоб. Куски пенопласта шутя ломались о колено, а со старыми куртками пришлось повозиться, из подкладок лезла пушистая гадость, забивалась в нос. Я не прибирался, я крушил все подчистую. Когда я закончил, за окном уже проклюнулись звезды. Мешков получилось четыре, туго набитые, они стояли в ряд на полу. Опустошенная квартира имела странный вид, непривычно голая, она как будто раздалась вширь и ввысь. Шкафы с открытыми дверцами были абсолютно пусты, на полках ни тряпки, ни бумажки. Лишь в одном болталось на вешалке пальто. Мать завтра узнает, что я вообще ничего не оставил, будет орать. Я добавил в один из мешков вещи, которые принес из больницы.