Александр Курмузаков - Тень ивы

То, что в пирамиде подчинений, существовавшей до появления в колонии этого Пендаля, что-то сломалось, в этот момент поняли все оказавшиеся здесь пацаны.

И хотя заклятые враги Чужара, кумовья-воспитатели, и тут оказались ему подмогой, скоро и они поняли: Чужара можно спасать от этого Пендаля и дальше, но надо ли? И потом – а с ними самими, а со всяким другим, кто нарывается на благообразного Пендаля, как быть? Готовиться к несчастным случаям, неожиданным травмам, а то, не приведи бог, к внезапной смерти? И как воспитывать, если не нарываться?

Короче, последний месяц до своего совершеннолетия Михаил провел в ежедневных свиданиях с Роксаной и родителями, сидении в библиотеке, лыжных прогулках, играх в спортзале.

Освобожденный от работы (а колония дружно собирала электрические выключатели) и даже от нежелательных контактов – Чужара за аварию в вентильной отправили в изолятор, – Михаил слишком расслабился и пришел во взрослую зону в благостном настроении.

В день прибытия во взрослую зону, когда Михаила отвели к его койке, к нему подошел седой мужчина представительного вида в очках и произнес:

– Я Соловьев, погоняло Композитор, хотел сообщить, что сегодня день рождения нашего старшего – Короче его величают, предлагается сдать по пятихатке.

– Откуда у меня деньги? – спросил Михаил.

– Можно потом отдать. За вас я рассчитаюсь или вот он, – Композитор показал на сидящего на ближайшей койке в задумчивой позе парня в боксерской майке.

– Сталин, одолжишь пацану?

Боксер кивнул.

– Да я его ни разу не видел, вашего именинника.

– Ты что, сука, поздравить старшего не хочешь?

– Хочу.

– Плати.

– Я предлагаю к столу именинника то, что со мной есть, – Михаил распахнул свой сидор, который передали через купленного охранника родители, – он и сам видел содержимое первый раз. Сухое молоко, сгущенка, галеты, тушенка, растворимый чай.

Композитор вывалил содержимое мешка на кровать. Выловил консервные банки, раздавил пакет с сухим молоком, взял порошок на палец, лизнул, сплюнул.

– Сигареты?

– Не курю.

– Кто тебя спрашивал? – взвизгнул Композитор. – Я спрашиваю сигареты! Ко вторнику готовь сигареты «Бонд», два блока.

Композитор, ловко управляясь со стопкой банок, пошел по проходу между кроватями, к дальнему углу спального барака. Очень длинного, так что не видно было, кому и что он там понес.

Оставшееся печенье пригодилось тем же днем, точнее ночью: Михаил его сгрыз с удовольствием, потому что в плошке с супом, поданным на ужин, обнаружил целую горсть шурупов, к тому же в обильной смазке.

Он аккуратно выловил шурупы и сложил их в карман робы, плошку от себя отодвинул.

– Без шурупов пустоват, навару мало, – объяснил Михаил соседям по столу, с вопросом в глазах наблюдавшими за его едой.

Ответы начались на следующее утро.

Еще до рассвета было слышно, как в дальнем углу, куда накануне унес добычу седой Соловьев, он же Композитор, тяжело упал какой-то человек. Потом раздался крик.

– Клюк дохнет, братва!

Кто-то вскочил, а кто-то прохрипел из угла:

– Чего там Клюк! Я и сам-то все потроха свои выблевал, до самых яиц.

И кто-то другой с истеричной заботой вскрикнул:

– Короче, да ты-то сам как?

– Давай за докторищем беги, а не баклань, – гнусаво промычали ему в ответ.

Доктор забрал в лазарет сразу пятерых, в том числе и Короче собственной персоной с подозрением то ли на тяжелую инфекцию, то ли на отравление. Остальным перед завтраком дали по столовой ложке древесного угля. Зеки, матерясь и плюясь, болезненно видя во всяком непривычном действии угрозу собственной мнимой чести, в основном отказывались от угля.

Михаил проглотил положенный уголь, но скоро выяснилось, что основной части простых зеков-работяг, среди которых оказался и Пиднель, ничего не угрожало. Пострадавшие были в числе избранных, полакомившихся накануне тушенкой и сгущенкой. Был день рождения, не было дня рождения, неважно, – был ботулизм. Причем отравление было настолько серьезным, что какой-то из главных бойцов Короче, Геринг, как его называли, был отправлен в областной город, в реанимацию, где через двое суток умер.

Не без тревоги ожидавший выхода из больнички всей своры зонных главарей, Михаил ходил на работу подсобником в цех деревообработки – основное производство колонии. Не без оснований, в той или иной степени в случившемся несчастье его считали виновным все отравившиеся, да и не только они. План у каждого был свой.

Многоопытный Короче, добравшийся до своего статуса авторитета именно потому, что сумел выжить назло многим, быстро умерил горячее желание своей рукой убить пацана-отравителя, владевшее им в первые дни болезни, горячечные и тревожные. Что-то подсказало ему, что с пареньком, у которого отняли консервы и ими же «заблындили», не все так просто. Он попросил разузнать, как «тянул срок» Пиднель на малолетке. То, что ему сообщили, убедило его: пацану делать худо не стоит, все возвращается бумерангом.

«Не смотри на его ангельскую видуху, – писал ему корешок в короткой маляве, – это черт его с понтом рядит, чтобы нас проверить».

Композитор по выходе из больницы тем не менее подбил напарника Михаила снять защитный кожух с циркулярной пилы, на которой они «распускали» сосновый кругляк на доски. Дальше все представлялось ему ерундой: оказавшийся в цехе в разгар рабочего дня Композитор, никогда прежде ни на одном рабочем месте не появлявшийся, споро зашел со спины к Михаилу и толкнул его в плечо так, что он налетел на диск пилы левым бедром.

Зубья пилы проехались по оттопыренному карману его робы, порвали ткань и разметали в разные стороны шурупы, которые лежали в кармане еще с первого Мишиного обеда. Один из шурупов отскочил напарнику Михаила в переносицу, отчего он прикрыл глаза рукой и наклонился к пиле, вонзившейся в тыльную сторону ладони. Композитору досталось несколько шурупов, прилетевших в шею и грудь, от которых он попытался увернуться, облокотился на станину пилы рукой, и рукав его куртки зацепили и дернули на себя зубья пилы так, что предплечье оказалось отрезанным по косой.

Седой, сдавленно хрипя, завалился на спину, взметнув на мгновение перед глазами Михаила белым бескровным срезом руки, который тут же, при падении тела, толчками начал выбрасывать струи темной крови.

Михаил, превозмогая ужас, бросился к потерявшему сознание Композитору-Седому-Соловьеву, но услышал крик своего сменщика:

– Пендаль, стой! Не подходи к нему! Я сам, – вытирая кровь с лица, иссеченного шурупами, парень перебежал через лоток циркулярки, бросился к лежащему Соловьеву и зажал рукой фонтанирующую культю.

– Давайте за врачом, хули встали! – заорал он на Михаила и других работяг, подтянувшихся к живодерной картине от других станков цеха.