Карин Кармон - Карнавал сомнений

Почти бесшумно вхожу в дом, но не спешу подниматься на второй этаж. Задерживаюсь в холле у зеркала.

Я осознаю все свои бесконечные «если», но решение принято. Мой лимит исчерпан – я не имею права на ошибку. На миг кажется, что отражение кивает мне в знак поддержки. Ему я могу признаться: больше всего на свете хочу сейчас, чтобы за спиной хлопнула дверь и раздались тихие, знакомые шаги. Тогда я обернусь, перехвачу взгляд родных серых глаз, возьму Майка за руку. И будет не так страшно. Ведь если он сумел простить мою ложь, родители тоже смогут. Или нет? Что, если они никогда меня не простят?

Я всё еще могу позвонить Майку и попросить приехать. Он тут же примчится, я ни капли не сомневаюсь. Но нет. Нельзя. В этой «битве» мне придётся сражаться одной.

– Ты в порядке? Почему одна? – вместо приветствия набрасывается с вопросами мама, когда я сталкиваюсь с ней в коридоре. Она ни на шутку взволнована и, по-моему, всю ночь не сомкнула глаз. – Где Ридж?

– У Логана.

– Почему он там, а ты – здесь?

– Потому что он всё ещё спит, а я нет, – пытаюсь отшутиться. Получается плохо.

– Стэйси, ты не должна разгуливать по городу без него! Особенно теперь.

– Что? – не понимаю я. Ах, да. Родители ведь по-прежнему считают его моим женихом. Хотя нет, им же всё рассказала полиция. Тогда почему?.. Совсем некстати вспоминаю последнее напутствие шерифа в закусочной. Неприятное подозрение противно сосёт под ложечкой. Я ужасно боюсь спрашивать. Боюсь услышать правду. Боюсь, но должна. – Мам, что вас связывает с Риджем?

– Да расскажи ты ей уже, – слышу за спиной усталый голос отца. – Пока они действительно не поженились.

Мама колеблется. Тогда вместо неё говорит папа:

– Ридж – телохранитель. Мы наняли его, когда ты переехала в Торонто.

– Вы что?.. – Его слова доходят до меня не сразу.

– А что ты хотела? – Мама как всегда нападает, защищаясь. – Мы потеряли Стива. Я не собиралась терять ещё и тебя. Нужно было, чтобы кто-нибудь за тобой присматривал.

– Но как же?.. Его квартира, наше знакомство. – Я упрямо отказываюсь верить в эту чушь. Хватаюсь за «соломинку», но срываюсь и тону в океане лжи и сомнений.

– Пришлось кое-что продать в Джаспере.

На входе в самолёт невысокий лысоватый стюард с прилипшей к лицу услужливой улыбкой кивал словно китайский болванчик каждому новому пассажиру. Пробормотав ему приветствие, я торопливо юркнула в салон и направилась по узкому проходу. С облегчением вздохнула, увидев нужные мне ряд и место. Можно наконец-то расслабиться и попытаться собраться с мыслями.

Запихав кожаную сумку под потолок в багажное отделение, я плюхнулась на сидение и огляделась. Полупустой самолёт постепенно заполнялся пассажирами. Незнакомые люди сосредоточенно двигались по проходу, приветливо улыбались, что-то говорили. Я не вслушивалась. И чтобы не встречаться с ними взглядом, уставилась в окно.

Снаружи кипела непрекращающаяся ни на минуту жизнь аэропорта, мелькавшего в темноте яркими разноцветными огнями. Когда прилечу в Пирсон, будет почти ночь. Ещё один повод не звонить родителям.

В Оквилле меня никто не ждал. Там никому не было до меня дела. И это именно то, чего хотелось больше всего: раствориться среди людей, стать маленькой незаметной песчинкой. Отмолчаться, отболеть, не бередить раны сомнением и ложью, позволить себе забыться. И забыть.

Я поступила правильно. Я сделала то, чего хотела больше всего – сбежала от всех, решив, что это моё единственное спасение. Но в горле комом стояли слёзы, а перед глазами застыло бледное печальное лицо Майка. Он просил… умолял меня не уезжать.

Нет! Нельзя о нём думать. Майк – прошлое, а мне надо сосредоточиться на будущем. Решение уехать далось слишком тяжело, чтобы позволить себе мучиться угрызениями совести и новыми сомнениями. Торонто – город, где меня никто не знает. Там больше не существует Трупер и Бэк, там можно начать с чистого листа.

– Можешь злиться, сколько хочешь, – напоминает о своём присутствии мама.

Она сидит в кресле рядом с отцом, сжимает в ладонях огромную коричневую чашку с кофе. Ещё одна, точно такая же, стоит около меня на журнальном столике. На обеих нарисованы заснеженные пики «Трёх сестёр» – давным-давно Стив привёз их родителям в подарок из Канмора. Нам на память достались другие – разного цвета с изображением только одной вершины и размашистой подписью-названием: «Вера» для меня, «Милосердие» для Эми и «Надежда» для Дэниз. Брат как знал, что очень скоро нам понадобится всё это, чтобы пережить его гибель.

Папа молчит. Терпеливо ждёт моей реакции. Он всегда так делает: сначала слушает, потом реагирует. Мягко, но чётко – по существу. Но почему-то сейчас очень хочется, чтобы «правила» изменились. Чтобы вместо гробового молчания слышать его бодрый, радостный голос, прижаться к груди, почувствовать, как в юности, папины ласковые пальцы на своей макушке. Не выйдет. Да и не поможет больше. Нас тревожат совсем не детские заботы. И я давно не бунтующий ранимый подросток.

– Я не злюсь, мам, я…

Я ошарашена, сбита с толку. Никак не могу разобраться в собственных чувствах и даже мыслях. Мне больно, обидно и что-то ещё. Что-то безумно важное, что никак не получается ухватить. Что-то, что действительно имеет значение. Я упрямо стараюсь понять, но ураган ощущений вперемешку с воспоминаниями не даёт ни малейшего шанса сосредоточиться и швыряет меня из крайности в крайность. Хочется то кричать, то разрыдаться, то истерично хохотать. И я, сцепив на коленях пальцы, молча буравлю глазами нарисованные на чашке горы.

Наивная идиотка. Размышляла ведь, почему так легко родители отпустили меня в Онтарио, почему не лезли с дотошными расспросами о моей новой жизни, почему не настаивали на возвращении. Но каждый раз приходила к выводу, что они смирились. Поняли, что я изменилась, повзрослела. Поверили в меня. Как бы не так. Отпустили, потому что нашли способ контролировать мою жизнь даже за тысячи километров.

Сколько же тайн мы скрываем друг от друга? А сколько ещё осталось? Мы погрязли во лжи, запутались, дошли до точки. Мы все. Все без исключения. Грани стёрлись, остались иллюзии – точь-в-точь, как на картинах Гонсалвеса, которыми мама обвешала комнату.

Господи, когда всё это началось? Когда разбились Логаны? Когда Стив поклялся разобраться и найти виноватых? Или спустя девять лет, когда брат оказался на пустыре у дома Бэков, где был убит? Кто из нас начал врать первым? Неужели я, скрыв от всех последние слова брата? Или Мишель, когда ставила крест на нашей дружбе, целуя Майка на вечеринке вместо того, чтобы просто поговорить со мной? Или тот, кто подстроил аварию Роберта и Джеки? А может, гораздо раньше?