Сергей Пономаренко - Ночи темной луны

За ней черный бездонный провал шахты лифта. Но это я вижу только мгновение, и сразу же передо мной внутренность знакомой кабины лифта, в которой я недавно увековечил свое имя. Со страхом ступаю в кабину, невольно ожидая, что тут же провалюсь в черную яму. На долю секунды возникает ощущение полета вниз, но это снова обман: лифт медленно ползет вверх.

В кабине тусклый свет, и я вижу, что не один: рядом находится незнакомая женщина.

И она боится меня. Почему?

Стекло внутренних дверей кабины лифта отражает меня, как зеркало. На мне светлый плащ с поднятым воротником. Стоящая рядом женщина не отражается в стекле. Перевожу на нее взгляд. Она ниже меня, у нее худое лицо с темными кругами под глазами.

Угрожающая мне опасность не исчезла, она только притаилась и следует за мной. Мое спасение в этой женщине. Ее черные глаза, кроме страха, выражают еще что-то, вызывающее приятный зуд-теплоту внизу живота.

Лифт останавливается. Времени у меня больше нет, я кладу руки ей на плечи и притягиваю к себе. Чувствую, как мгновенно похолодел, втянулся живот и расплылась вязкая теплота. Ее глаза искрятся и притягивают…

В уши ворвался противный визг будильника, требующий, чтобы я немедленно встал. Пытаюсь удержать сновидение, узнать его продолжение, но будильник не смолкает и выходит победителем. Сон ушел прочь, и я открыл глаза.

Сырой мрак осеннего утра в окне ассоциируется с безысходностью, насморком и болями в пояснице. Мне снова приснился сон из моего безоблачного детства. Что же на меня навеяло этот сон? Не ностальгия же по коротким штанишкам — их и сейчас я ношу. Иногда. Летом. Когда очень жарко. Какие сигналы из безоблачного детства вновь всколыхнули эти видения?

За всю жизнь мне приснился пяток снов, которые не забываются, но этот, самый яркий и загадочный, сегодня снился повторно. В первый раз он мне приснился в ночь перед десятым днем рождения. Этот сон хорошо мне запомнился, наверное, потому, что не похож на сон мальчика моего возраста, которому многое в этой ситуации должно быть непонятно. Если верить медицинским справочникам, чувственное, половое влечение возникает у мальчиков в 12–14 лет, хотя Фрейд считал, что оно присуще и младенцам, только форма выражения другая.

Тот день мне запомнился необычным сном и радостным утром. Я знал: вечером будут свечи и торт. Я нежился в кровати, не открывая глаз, мне совсем не хотелось идти в школу. Душистое, мягкое и теплое закрыло мне лицо и покрыло поцелуями. Моя мама. Она пахла сладким кремом и клубникой. Раздались тяжелые шаги — это отец спешил нарушить монополию мамы, подергать меня за уши. Какой подарок они мне приготовили? Меня охватило нетерпение. Странный взрослый сон ушел в ночь, и наступил чудесный день моего рождения!

Не помню самого празднования дня рождения, подарков, а вот сон и утро помню в деталях до сих пор.

Прислушиваюсь. Аня уже встала, нервно шелестит на кухне, постепенно нагоняя в комнату запахи того, что может получиться из дешевых продуктов. Готовить она, конечно, не умеет. Не в пример покойной теще. А еще говорят, что яблочко от яблони далеко не падает!

Мысли невольно перескочили на семейный быт в карликовой хрущевке — приданом жены. Даже моя работа в проектном, умирающем в настоящее время институте — «свадебный подарок», протекция покойного тестя. Все это когда-то было вручено вместе с определенными правилами и нормами поведения, которые могли мне нравиться или не нравиться, но я должен был им следовать до тех пор, пока не смогу проявить себя как самодостаточная, состоявшаяся личность. Какой, по мнению ее родителей, пока они были живы, я так и не стал. Они считали, что мне надо было отрабатывать вложенный стартовый капитал (эту хрущевку и работу в проектном институте?). Разве только учесть то, что теща очень хорошо готовила. На это мне грех жаловаться.

Аня пошла не в мать. Она вообще не от мира сего, вся в работе и в беллетристике. Возвышенная и утонченная. Своими чувственными стихотворениями и тещиными котлетами в мои двадцать три года Аня покорила мое сердце. После окончания института я не поехал по распределению, а остался в Киеве — будущий тесть этому поспособствовал, организовав письмо-запрос из проектного института. Мой же отец рассчитывал, что я вернусь на родину, в Белоруссию.

Коллектив в институте, куда я попал по протекции тестя, был молодой, и я легко в него вписался. Особенно когда собрали спортивную команду для участия в соревнованиях между такими же «номерными» институтами. Надо выступать по плаванию — пожалуйста, притом задних не пасу, бывало, и в тройку лидеров попадал. Футбол — и здесь отличусь, если в качестве полузащитника гол не забью, то с моего паса обязательно забьют. Наша институтская команда часто выезжала на соревнования по разным видам спорта, а проводились они по всей тогда обширной стране.

Начальник моего отдела был недоволен тем, что я больше в разъездах, чем на работе, у кульмана, но регулярно начислял мне квартальные и годовую премии и «тринадцатую зарплату». Поездки всегда были веселые, с приключениями, о которых говорят: есть что вспомнить, но нечего рассказать детям и жене. Да и выходные, по возвращении в город, были интересные: под видом тренировок мы часто выезжали с друзьями в лес на шашлыки. В противоположном от Чернобыля направлении.

Аня, несмотря на ворчание тещи, спокойно относилась к моим «походам», для нее недовольство всем тем, что связано с работой, было табу. Она сама всю себя отдавала работе: была классным руководителем, вела литературный кружок в школе, устраивала литературные конкурсы. Так что она испытывала дефицит времени. А ведь ей еще надо было заниматься воспитанием нашего сына, Костика.

Я и не заметил, как жизнь вдруг резко изменилась. Наша команда распалась, соревнования больше не устраивались. Премии вдруг исчезли, начались задержки с зарплатой, а цены неуклонно росли. Народ стал потихоньку убегать из института в поисках лучшей жизни, а я неожиданно осознал, что мне уже более чем тридцатник и я не готов к происходящим переменам. Не мне судить, плохой я или хороший инженер-конструктор, но я не хотел заниматься чем-то другим. И на что мне было менять свою работу: стоять со всяким барахлом на рынке или мотаться с миксерами в Польшу, Венгрию?

Ведь я вроде не дурак, и на работе меня как специалиста ценили. Конечно, характер у меня непростой, да и ничто человеческое мне не чуждо — это самокритика по поводу моего языка, который где нужно и не нужно… И, конечно, есть слабость — женщины…

Боже, как не хочется вставать! Хорошо лежать, вспоминать, критиковать мысленно всех и вся и постепенно погружаться в царство грез и сна!