Свежов и Кржевицкий - Реквием одной осени

– Вы хам и грубиян, мусье, – отвечаю я, давя ложкой всплывающие комочки сметаны. – Мы вечером накатим, а пока давитесь молча…

Обед, туды-сюды, и к пяти вечера мы в Сергиевом Посаде.

Полчаса на осмотр Лавры. Красота, конечно. Боголепие. Но люди… Чёртовы люди кругом. Их сотни. Тысячи. И китайцы, куда же без них, со своими фотоаппаратами повсюду, портят, падлы, всю картину своими жёлтыми рожами. И это в октябре-то, в не сезон.

Выходим в город. Трафик жуткий. Шум. Сворачиваем в сторону, идём переулками какими-то. Вот улочка приятная, круговая, в гору идёт. Тишина, только две красопетки, вида несколько потасканного, каблучками цокают нам навстречу. Гляжу на Игоряна – у него глаз загорелся. Понимаю, что всё, завёлся парень, и меня в это блядство втянет. «Работаем», – сквозь зубы цедит он, и натягивает свою фирменную ухмылку.

– Девчонки, а вы местные? – говорит он, заступив им дорогу.

Они обе блондинки. Крашеные, разумеется. Одна улыбается, другая смотрит на него оценивающе. Слева заборчик невысокий, справа я, на шаг в сторону и чуть вперёд выступил – им нас не обойти. Та, которая только что оценивала, говорит:

– А мы с приезжими не знакомимся, – и многозначительно добавляет, – может быть…

«Ну да, конечно», – думаю я. – «Глаза-то уж засверкали у обеих. Игоряновское пальто, ценой в полтора оклада, у Михельсона на заказ шитое, и не таких краль продаться заставляло». А он дело своё знает, и небритость поглаживает, словно невзначай «Гранд Сейко» демонстрируя.

– Да Бог с вами, милые, – протягивает он, с укоризной смотря то на одну, то на другую. – Мы всего лишь хотим узнать, какая гостиница здесь неподалёку имеется. На особые условия не претендуем, нам только на одну ночь.

Последние два слова он явственно выделил. Блондинки переглянулись.

– Ночи у нас дорогие, – говорит та, что улыбалась. – Восемь тысяч. С каждого.

Вот так вот. Бляди оказались и не бляди вовсе, а совсем даже профессионалки и, по питерским меркам, недорогие вовсе. Но отступать несолидно. Подвёл Игорян, оконфузился. Замолчал. В диалог вступаю я. Настроя особого нету, но марку держать надо.

– Мы утром уже уезжаем, и хотелось бы выспаться. Так что на часик, девочки. Ну, может быть на два, если способности проявите.

Я, конечно, на фоне Игоряна не котируюсь, в куртке натовской и «Левисах» потёртых. Но деньги у нас есть, и они это поняли.

– Проявим…, – говорит оценивающая, и они, не сговариваясь, берут нас под локти. – Пошли, мальчики…

Идём мы, значит, а я думаю: «Пошли – это приказ говорить пошлости, а в нашем случае надо говорить – пойдёмте». Мысль ужасно глупая, занудная и несвоевременная. А ещё машину жалко, она ведь в другой стороне остаётся, да утром до неё идти придётся, а лень будет. Но машина моя стоит, как пальто игоряновское, да пара наших часов в придачу: они хоть и проститутки, хоть и не столичные, а фасон терять не хочется. Так что идём.

Гостиница. Третий этаж. Четырёхместный номер, две двуспальные кровати. Заселились без паспортов – девчонки подсуетились. Хотя, какая там суета – налаженная схема. Это везде так: все свои, и кто надо с этого имеет. Комната маленькая. Окно маленькое. Кровати стоят близко друг к другу, почти впритык. Проскакивает шальная мысль: удобно меняться партнёршами. В общем и целом, нормально всё, чистенько, но не уютно.

Блондинки наши, Оля и Жанна, раздеваются. Я сразу в комнату прохожу и присаживаюсь на краешек дальней, той, что у окна, кровати. Игорян тем временем стоит, прислонившись к стенке и, мешая девчонкам в узкой прихожей, наблюдает за их манипуляциями.

Я хорошо его знаю: он, стервец, всё ещё не может решить, какую трахнуть первой. Для него это важно, для меня – нет. Но пока я слушаю эту возню – дыхание, смешки, как вжикают молнии их сапог – накатывает возбуждение.

– Я сразу в душ, – кокетливо протягивает Жанна. – Без меня не начинайте.

– Он тебя подождёт, – говорит Игорян, намекая на меня, уже сделав свой выбор.

Энергичным движением, он за руку втягивает свою жертву в комнату и опрокидывает на кровать. Достаёт из внутреннего кармана пальто сложенные пополам купюры, отсчитывает четыре тысячи, и небрежным движением протягивает их Оле. Она берёт, но секунду мешкает, не зная куда их деть, а он уже держит её за волосы, тем самым давая понять, что ждать никто никого не будет и к делу надо приступать сразу.

Ну, понеслась…

Я, вообще, не любитель посмотреть, но в профиль Оля красива. Очень красива. Такую бабу не каждый месяц встретишь в местах общественного выгула, а может и не каждый год. Она снизу-вверх смотрит в глаза моему другу, а длинными пальчиками, украшенными столь любимым мужчинами вульгарным красным маникюром, медленно расстёгивает пряжку его ремня. Пуговку брюк. Гульфик. Запускает туда руку…

Ну, нет, ребята, я так больше не могу. Я должен присоединиться или выйти. Присоединиться? Выйти? Но как же она красива, Боже мой… Выйти!

Иду на балкон. Сигарета в зубах, а в глазах картина происходящего за спиной. Вот она достаёт его толстый прибамбас. И не такое повидав ранее, разглядывает его в упор и взглядом демонстрирует своё удивление и восхищение. Улыбается ему, а он торопит её, притягивая голову ближе. Розовым шершавым язычком она проводит по члену от самого основания, и чуть пухлые губы, ярко накрашенные в цвет маникюра, смыкаются на ещё нетвёрдой головке. Она и ручкой работает, гоняя шкурку в такт ритмичным движениям головы. А он, чуть выждав, говорит: «Без рук давай, не филонь!». Жёстко так говорит, приказывает. И намотав волосы на кулаки, лишив её свободы действий, начинает двигаться сам: быстро, грубо, проникая с каждым разом всё глубже. Наконец, загнав целиком, под самый корешок, он останавливается. Уж не знаю какими усилиями девочки в таких случаях сдерживают рвотные позывы, но мне их не жаль – я эгоист, и знаю, что это и есть самый приятный момент. Но я их к этому никогда не принуждаю, а Игорян, садист, не отпуская волос, смыкает руки на затылке и тянет на себя, и сам движется навстречу, будто хочет проткнуть насквозь. Вот и сейчас, вероятно, бедняжка, уткнувшись носом в пах, пытается облегчить свою участь, и рефлекторно стремиться открыть рот всё шире. Ей неприятно, больно, противно. Она давится, слюни текут по языку, высунутому и прижатому к небритым яйцам, по подбородку, и падают на грудь, на колени, на пол. А он держит её, пока она не начинает мычать утробно и всем телом извиваться. Потом отпускает ненадолго, смотрит в глаза слезливые и на тушь по щекам текущую, даёт пару вдохов глубоких сделать, и всё по новой. И ладно, что он трезвый сейчас, а если выпил бы грамм сто пятьдесят, эта пытка обернулась бы вечностью, Жанна смылилась в душе, а я замёрз на балконе.