Евгений Калачев - Под покровом небес

– Ну все, дальше не пройдет, – сказал Гришка. На небольшой ровной площадке он развернул автомобиль, заглушил двигатель. Наступило звенящее тишиной мгновение. Оно после часового монотонного надрывного рычания трудяги-«бобика» казалось вечным, как сама вселенная. И даже собаки замерли, не скуля и не просясь наружу. И тайга стояла притихшая, в ожидании чего-то.

И вдруг все пришло в движение: щелкнул дверной замок, второй; скрипнув, распахнулись обе передние двери; через наклоненное вперед пассажирское сидение собаки выпрыгнули из машины и, радостно лая, бросились в тайгу. И тайга сразу откликнулась голосами затрещавшей сороки, предупреждающим карканьем серой вороны, далеким телеграфным переливом дятла.

Гришка потянулся, хрустя уставшим позвоночником, вдохнул полной грудью таежный воздух, оглянулся – куда же эти нетерпеливые шайтаны рванули, и не спеша подошел к задней дверце машины, открыл ее и начал вытаскивать мешки, складывать на чистую пожухлую траву.

Лукич, тоже посмотревший вслед убежавшим собакам, начал помогать ему вытаскивать из машины мешки, нож и винтовки.

– И зачем тебе столько собак, Лукич? – завел старый разговор Гришка. – Отдал бы одну мне.

Лукич не хотел спорить с Гришкой перед расставанием, молча складывал мешки один на другой.

– Ну вот, кажись, ничего не забыли, – сказал Гришка, заглянув в салон автомашины. – А теперь, самое главное! Когда тебя, Лукич, забирать?

Лукич расстегнул верхнюю пуговицу черной телогрейки, через растягивающийся шерстяной воротник свитера просунул руку под свитер, из нагрудного кармана рубашки достал целлофановый пакетик, в котором лежали разрешения на винтовки, охотничий билет, лицензия на охоту, договор между артелью и охотобществом. Он аккуратно развернул целлофан, достал из пакета четыре листка от отрывного календаря, снял колпачок с шариковой ручки.

– Вот, это твой календарь, – сказал Лукич, протягивая Гришке два листка.

– А зачем два-то? – не сообразил Гришка.

– Один – за октябрь, второй – за ноябрь. Отмечаем кружочком сегодняшнее число – девятнадцатое октября, – Лукич ручкой обвел число. – Это прибытие. А теперь убытие – двадцатое ноября, – Лукич опять обвел кружочком число, а рядом поставил восклицательный знак.

– Я не понял, Сергей Лукич! Ты что, уходишь в тайгу всего на месяц?

– Да, в этом году так. Дела кой-какие надо будет решать. В город ехать. Не до охоты, – вздохнул Лукич.

Гришка внимательно посмотрел на Лукича, сделал паузу:

– Ты же знаешь, я в любое время могу приехать. Завтра Семена заброшу, а потом свободен.

Лукич молчал.

– На охоту я не иду. Как без собак охотиться? На капканы? Неинтересно. Да и страшно одному, без собак-то, – сказал Гришка.

У Лукича с того дня, как он узнал о болезни жены, копилась обида и раздражение на этот несправедливый, по его мнению, мир, на Вовку, который бросил и родителей, и Любашу, и охоту ради сладкой городской жизни, и на Гришку, который каждый раз, когда они оставались одни, заводил разговор о собаке, и он сорвался:

– Ну кто тебе, Гришка, что-то должен?! За то, что ты меня привез-увез, получаешь два соболька! Знаешь, сколько стоит соболёк?!

– Знаю. Я же их продаю в городе, – проболтался Гришка. – Покупаю запчасти, бензин…

– И с Семена возьмешь: привез-увез – два, и поклажу поможешь перетащить к избушке – еще один. А он же инвалид!

– Кто? – тупо переспросил Гришка.

– Пыхто! У Семена ног же нет.

Наступила пауза. Слышно было, как где-то вдалеке лаяли собаки: «Загнали кого-то», – отвлеченно подумал Лукич.

– А, что с тобой говорить, – махнул рукой Лукич. – Хорошую собаку нужно самому растить. Брать щенка и растить.

– Я же брал, ты знаешь.

– И где он?

– Повез в тайгу, когда ему было полгода, хотел натаскать его на белку, другого зверя, выстрелил – он от страха сгинул в тайге. Аж сучья трещали, – огорченно сказал Гришка.

– Вот, – уже успокаиваясь, сказал Лукич. – Бить не надо собак, чтобы страха у них не было.

– Я и не бил. Пару раз огрел прутом, когда он мои туфли, едри-твою-мать, сгрыз.

– Не разбрасывай обувь где попало. Разговаривать надо со щенком, учить, защищать, – Лукич уже почти успокоился, – на – ручку, отмечай календарь.

Вовка с Любашей были знакомы с рождения. Татьяна, жена Сергея Лукича, и Полина, почтальонша Таежной, были доставлены в роддом на одной «буханке» – так называли пассажирский на десять мест «УАЗ». И лежали Татьяна с Полиной в одной предродовой палате. Правда, рожать увезли Татьяну на три дня раньше.

Через три дня родила и Полина, но ее почему-то после родов перевели в другую палату, поэтому Татьяна и Полина встретились через пару дней, когда разрешили им уже вставать с кровати и выходить в коридор. Вот тогда-то Вовка первый раз и увидел Любашу.

– Ну, как там наша невеста? – улыбаясь, спросила Татьяна.

Полина откинула пеленку с личика малышки, гордясь своей первой дочкой, улыбнулась.

– Красавица! Тфу! Тфу! Тфу! – шутливо, чтобы не сглазить, поплевала Татьяна.

– А как наш женишок? – полюбопытствовала Полина.

– А женишок недавно умял целую титю, сейчас спит, – Татьяна показала своего сынишку…

Вовка, конечно, этого не помнил, да и вообще не замечал Любашу. Росли и росли рядом, в одной деревне, на одной улице, потом ходили в одну школу – тогда еще в деревне была школа-восьмилетка. Но все это было как бы в параллельных, не пересекающихся мирах. Но однажды произошел незначительный на первый взгляд случай, который их параллельные миры соединил.

В начале летних каникул, когда, как всегда неожиданно после школьных занятий и домашних заданий, вдруг появилась уйма свободного времени, деревенские мальчишки и девчонки собирались в стайки где-нибудь подальше от глаз родителей. Вот и в этот раз после фильма про индейцев, который смотрели накануне всей деревней на большом экране в старом клубе, кому-то пришла идея посоревноваться: кто лучше метает томагавк, по-местному топор, в дерево.

Мерген и Вовка притащили из дома настоящие топоры с березовыми топорищами, Торба же вытащил из-под рубашки, скрываемый до поры до времени, небольшой металлический туристический топорик. Туристический топорик больше походил на индейский томагавк, и зрители – младшие по возрасту мальчишки и девчонки, рассевшиеся на большом старом бревне, восхищенно зашептались.

– Я буду болеть за Торбу.

– И я! И я! – доносились до Вовки голоса.

Бросили, по-честному, жребий. Мерген вытянул длинную спичку, Вовка – среднюю, Торба – короткую. Значит, первым будет бросать топор – Мерген, второй – Вовка, Торба – последним. Отмерили десять шагов от толстой лиственницы, одиноко стоящей на границе поймы реки.