ДМИТРИЙ ВАГНЕР - ВОСЕМЬ ВИНОГРАДНЫХ КОСТОЧЕК. Детективный роман о черной магии

Он вышел из прострации, лишь когда она снова уселась рядом и зарылась лицом в ложбинку у него на шее. На ней снова был шелковый, тонкий, как вуаль, розовый халат.

– Спать хочу, – проскулила она.

– Слушай, – сказал Аарон, – так я не понял. Ты совсем не сердишься?

– Сержусь. – сказала она не поднимая головы.

– Понятно, – сказал Аарон, но решил не говорить о том, что будет чувствовать себя виноватым. Она не видеть его сомнений. Но за то, сохранив молчание, он понял – хотя, скорее вспомнил – что на тебя не станут сердиться те, кому ты безразличен.

Потом она молча положила ему руку на внутреннюю сторону бедра. И спросила:

– Чем займся?

– У меня есть кое что для тебя?

Затем он почувствовал, а она проверила и оба убедились, что еще так оно и есть.

– Ты заставил меня понервничать. – сказала она. – Ты поможешь мне снять напряжение?

Маргарита заметила его напряженное внимание. Ее руки остановились, когда ремень на брюках уже был расстегнут. Аарон постарался сделать свой взгляд максимально красноречивым. Если и был момент, когда он должен сделать то, что задумал, тот настал прямо сейчас.

Все оказалось не так романтично, как в кино. Он не встал на одно колено и уж тем более не предполагал, что брюки его в столь памятный момент будут выпирать спереди, как монумент на торжественном открытии, перед тем как с него – обязательно под фанфары – должны сдернуть покрывало.

Из колонок полилась медленная, романтичная музыка, как раз в тот момент, когда он открыл перед ней черную, бархатную коробку.

Она вскинула руки, ладони приложила к груди.

– Ты выйдешь за меня?

Брильянт, вобравший в себя пламя свечей, разбросал в пространстве темной комнаты желто-красные, висящие в воздухе искры света.

Нет необходимости повторять то, что произнесла Маргарита, в ответ на просьбу Аарона. Это слово хочет услышать каждый мужчина, и он услышал его тоже. По другому не могло и быть. Хотя кольцо, перед тем, как они пересекли порог спальни, все же пришлось снять.

Джим Моррисон в последний раз запел «Полюби меня дважды». Где-то внизу на одной из улиц прокричала сирена полицейской машины, а в подъезде, на площадке хлопнула соседняя дверь. Но Аарон, как впрочем и его невеста, перестали воспринимать все вокруг них происходящее.

И длилось это забвение всю ночь, словно оба они знали, что в следующий раз станут близки еще очень, очень не скоро.

В два часа пятнадцать минут ночи, когда подготовка к экспедиции во спасение Ивонн Шнайдер шла полным ходом, за двести километров от столицы, Эмос Андервуд, начальник уголовной полиции города Нуабель, сорока с небольшим лет, проснулся от собственного крика.

Жена и сын по счастью гостили у родителей. Впрочем, никого из них знаменитый отцовский «вопль в ночи» не удивил бы.

Звонок столичного журналиста днем накануне взволновал Эмоса Андервуда. Да притом так сильно, что прошлое, казалось давно и прочно забытое, вдруг ожило и зашевелилось, словно скелет в наглухо заколоченном ящике, которому вздумалось перевернуться на другой бок.

Картинка была настолько реальной, что Эмос Андервуд буквально услышал звонкий перестук костей по деревянным доскам, спутать который ни с чем было не возможно. Очень знакомый. Якорь на травмирующее событие, как сказал бы штатный психолог, и первым, кто на него отрегировал, оказался шрам пересекающий бодбородок – косая борозда, словно тропинка в горном ущелье. Она вспыхнула болью, будто десяток муравьев (и почему именно муравьев, он сейчас не мог бы сказать, но точно они) впились в натянутую белую кожу своими острыми, наполненными кислотой жалами.

Очумевшим взглядом Эмос смотрел на стену, в квадрат света уличного фонаря. Прямо за окном рос дуб, и тени от веток дергались так, будто костлявые руки тянулись за ним из прошлого; сквозь время, сквозь двадцать семь долгих лет.

Прошлое вцепилось в Эмоса Андервуда с той же яростью, с которой он пытался убежать.

Прошлое возвращалось. За новой жертвой.

В ту самую секунду, когда Эмосу Андервуду, начальнику уголовной полиции города Нуабель снился кошмар, Марк Лавров, профессор изобразительных искусств ГГИ – городского гуманитарного института – города Нуабель, выключил монитор настольного компьютера и сняв очки, потер уставшие глаза.

«Надо же», подумал он, «третий час ночи, а сна ни в одном глазу».

Он с удовольствием услышал звуки возни из кухни с первого этажа, где жена поставила чайник на плиту. Она хлопала дверцей холодильника и звенела столовыми приборами.

Меньше всего ему хотелось спать, словно бы оставалось дело, требующее завершения.

Может быть непроизнесенные слова.

Необычная бодрость напомнила о далеких годах молодости, когда вот так он чувствовал себя каждую ночь. Студентом в общежитии кампуса темное время суток он любил больше всего, за тишину, за бесконечные разговоры обо всем на свете, когда они по нескольку человек собирались в комнате, гуляли по ночному городу, хулиганили и бегали от полиции.

Какие были времена…

Но, когда тебе шестьдесят, такой подъем настроения – большая роскошь, и к тому же кратковременная. Через тридцать-сорок минут, не больше, резко наступит сонливость, мысли загустеют, желания и планы растворятся во тьме, как грозди салюта.

Деревянные ступеньки поскрипывали под ногами. Он не стал включать свет на лестнице, спускался наощупь, мимо висящих на стене оригиналов Игаль Озери, Родни Метьюза и Нестора Каннаваро – карандашных рисунков, не оставлявших шанса фотографиям самого высоого разрешения. Он скользил рукой по шероховатым, лакированным перилам, пока не дошел до площадки, где лестница делала поворот на девяносто градусов и куда доставал теплый свет из столовой.

Марк неслышно приблизился, хотя помнил – она знает, что он стоит и смотрит, как она делает для них бутерброды.

Аромат поджаренных в тостере хлебцев уже достиг носа. Но запах этот волновал профессора в меньшей степени, нежели сама стряпуха.

Двадцать безоблачных лет, как они встретились и он никак не мог на нее насмотреться и ровно столько же, начиная с первых дней совместной жизни, все не мог понять, почему жизнь стала похожа на белую шелковую простыню без пятен и складок.

Ее звали Елена. С самого начала и навсегда он влюбился в эти запредельно длинные ноги, и узкие крепкие бедра, затянутые в облегающие вельветовые джинсы. Тогда они были молоды, но даже его, тридцати летнего кандидата наук, поглощенного мыслями о диссертации, ничто не могло заставить отвести взгляда, когда она шла, высокая и тонкая по университетскому коридору заполненному людьми.

Но главная и самая чудесная правда о ней заключалась в том, что…