Давид Павельев - Факультет отчаяния

– Это исключено. Охрана совершает обход здания перед закрытием двери. Я лично контролирую этот процесс, чтобы они не пренебрегали этой обязанностью.

– Допустим. Окна?

– На окнах первого этажа решётки. Можете проверить, они не повреждены.

– А второй этаж?

– Высота потолков почти пять метров. А парашюта у него точно не было.

– Пожарная лестница?

– Закрыта и опечатана.

– Как же он, по-вашему, всё-таки вышел? – воскликнул Русаков.

– Не могу знать, – мрачно отозвался Проклов.

«И ведь действительно, они для того меня сюда и позвали, чтобы я ответил на этот вопрос.»

Но внезапно ответ нашёлся у Полищука.

– Так это понятно, здесь анормальная зона! Как Баламутский треугольник…

– Не болтайте ерунды! – огрызнулся комендант. – Исполняйте свои обязанности, и не будет никакого треугольника.

– А что? Раз там могут целые корабли испариться, то почему бы и тут такому не быть? Многие говорят, что тут портал в параллельный мир.

– Слушайте больше.

– Так или иначе, другой версии у нас нет, – заметил Русаков. – И мне это очень не нравится. Чтож, здесь нам больше делать нечего.

В дверях он остановился и напоследок обратился к охраннику:

– И всё-таки с Бермудским треугольником я здесь покончу.

Комендант последовал за ним. В фойе Русаков обернулся к нему и, понизив голос, произнёс:

– Савелий Кузьмич, я не ревизор и не пожарный инспектор. Меня не волнует, кто как выполняет свои должностные инструкции. Я сыщик, и мне нужен только результат. А судить кто прав, кто виноват – не в моей компетенции. Мы с вами вместе должны прояснить эту загадку, и ваш опыт ценен отнюдь не меньше, а то и больше моего.

Проклов был несколько обескуражен прямотой эксперта, но быстро взял себя в руки. Тем более, что эти слова Русакова даже упрощали их взаимоотношения.

– Извините за резкость, Терентий Гаврилович. Я привык держать свои соображения при себе. Тем более, когда не считаю себя компетентным. Вы лучше меня разбираетесь в этих мудрёных технологиях.

– В каких?

– Позволяющих видеть то, чего нет.

– По-вашему, Поляков вообще не входил в здание, а на камере – обман зрения?

Скептицизм Русакова явно разочаровал коменданта.

– Не хочу распространять досужие разговоры – тут и без меня полно тех, кто болтать умеет и любит. Но фокусников предостаточно. Тем более здесь.

«Ну хоть от Бермудского треугольника мы худо-бедно продвинулись, – подумал Русаков, но возражать не стал.

– Я вас понял. Раз уж мы здесь, посмотрим подвал.

– Как скажете.

Проклов указал на низкую дверь, обитую листом железа, которая скрывалась под лестницей. Чтобы подойти к ней, Русакову пришлось согнуться на треть своего высокого роста. Закрывалась дверь на огромный амбарный замок, заметно проржавевший.

– Как видите, опечатано.

Действительно, чуть выше замка на двери белела наклейка, такая же, как на пожарном выходе общежития. Печать датировалась августом этого года, значит, бумажка висела уже почти три месяца. Русаков невооружённым глазом видел, что за это время края бумаги успели пожелтеть и даже истлеть. Более того, наклейка оставалась девственно гладкой, что исключало её отрывание и обратное приклеивание. Правоту коменданта подтверждалась всецело, и Русаков, чья шея уже порядочно затекла, поспешил вылезти из-под лестницы.

– Это единственный вход в подвал?

– Нет. Есть ещё один с улицы, им мы в основном и пользуемся.

Вернувшись в фойе, где его ждал Проклов, эксперт почувствовал на себе ещё чей-то пристальный взгляд, и сразу понял, что принадлежит он дородной девушке в косынке и синей униформе, притаившейся за стойкой гардероба. Она внимательно следила за их действиями, хоть и делала вид, что листает глянцевый журнал в сильно потрёпанной обложке.

– Гардеробщица работала в день исчезновения? – спросил Русаков своего спутника.

– Конечно. Это Фрося. Её уже сто раз опрашивали, но если вам нужно, можем спросить ещё раз.

– Повторение – мать учения.

Они свернули к гардеробу, и девушка тотчас же отбросила журнал под стойку, будто бы они застали за чем-то постыдным. Но комендант и не думал её отчитывать. Вместо этого он обратился к ней мягким отеческим тоном:

– Фрося, это Терентий Гаврилович, следователь из города.

– Здрасте, – выдавила девушка, с трудом преодолевая смущение.

– Добрый день. Я выясняю обстоятельства исчезновения студента Василия Полякова. Он вам знаком?

– Конечно. Я давно тут работаю. Вот, спасибо Савелию Кузьмичу. Так-то я доярка в деревне тут, за железной дорогой, килóметр почти топать. Работы у нас нет, колхоз закрылся давно. А меня вот сюда устроили на пол ставки.

Теперь её первоначальная робость исчезла без следа. Фросе явно не часто приходилось видеть живого следователя из города, и потому она с большой охотой рассказала бы всё, что знала. Русаков всегда предпочитал дать людям выговориться – несмотря на обилие не относящихся к делу мелочей, именно так он чаще всего узнавал далеко не бесполезные факты. Вот и сейчас он решил не перебивать её многословные ответы.

– Вася ведь тоже деревенский, – продолжала гардеробщица. – Парень нормальный, вежливый, здоровался всегда.

– В тот день он оставил вам вещи?

– Нет. Погода ведь ещё тёплая.

Вещей в гардеробе и в самом деле было немного, в основном пальто и плащи преподавателей.

– На нём была толстовка с капюшоном?

– Да. Серенькая такая. Он всегда в ней ходил.

– А другие вещи у пропавшего были?

– Может и были. Да я не видала.

– Хорошо. Значит, в тот день Поляков вместе со своими сокурсниками прошёл через фойе к лестнице.

– Да. Сюда он не подходил, сразу наверх.

– И после того вы его не видели?

– Всё. Ни разу больше.

– Во сколько вы уходите домой?

– Да часов в шесть. Как вещи разберут, так и я пойду.

– Значит, вы видели, как его одногруппники выходили с дополнительного занятия?

– Конечно.

– К двери под лестницей никто не подходил?

– Не, не подходили. Зачем им-то?

– А вообще как они себя вели?

– Да как обычно. Разве что ясно по ним, что беда стряслась какая-то. Я вам так скажу, только вы никому, что это я сказала: странный он человек, профессор ихний. Мало того, что нас тут за обслугу почитает – мы-то народ не гордый, да трудовой. Для них, образованных, поработать не против, не им же самим руки мозолить. Но простой вежливости к себе просим. Чтож, если ты профессор, а я доярка, так и не здороваться что ли? Но дело не в ентом-то. Нехороший он человек, это я нутром своим чую. Он и ребяток своих застращал. Боятся его они. И я тоже боюсь.

– Ладно, Фрося, будет тебе. Совсем нашего гостя заболтаешь, – махнул рукой Проклов.

– Так извините, Савелий Кузьмич. Я же не из умысла, а от прямодушия.