Ирина Левит - Двойка по поведению

– Дурень, – тихо произнес Качарин. – Попьет эта фифа твоей крови.

Он плотно закрыл форточку, с силой задвинул жалюзи, сел за стол и вытащил старую магнитолу, которую ему всучила соседка по подъезду.

По-хорошему, этот образец еще советской радиоэлектроники давно следовало бы выбросить, но соседка была старой, и с ее пенсией только и оставалось, что надеяться на умелые руки Андрея Васильевича да на его запасливость – в каком сейчас магазине купишь «дореволюционные» детали?

Качарин повздыхал, прикидывая нерентабельность собственной работы (много ли способна заплатить старуха?) и сознавая, что никто другой за этот хлам не возьмется, а соседку жаль.

Он вытащил отвертку, намереваясь приступить к вскрытию почти мертвого «тела», и в этот момент дверь распахнулась – без Зойкиного грохота, но как-то очень по-хозяйски.

На пороге стояла Рогова.

За все девять лет своего директорства она только трижды осчастливливала своим посещением мастерскую (причем последние два раза в связи с просветительской экскурсией для чиновников от образования) и лишь однажды (в первые дни своей работы) – для непосредственного общения с учителем труда.

По-хорошему, при появлении начальственной дамы Качарину следовало бы встать, однако он ограничился лишь тем, что кивком указал Роговой на стул. Кира Анатольевна коротко обозрела весьма потрепанное сиденье и величественно отмахнулась, приняв ту самую позу, какую всегда принимала, выступая на совещаниях, собраниях и официальных встречах, – спина прямая, грудь слегка вперед, подбородок чуть вздернут, взгляд прямой и решительный.

В такие мгновения она вызывала у Качарина глухую злость. Конечно, свою злость он не демонстрировал, вернее, демонстрировал, но по-своему – становился непроницаемым и несгибаемым, говорил каменным голосом, смотрел прямо в зрачки и на все реагировал с умопомрачительным спокойствием. Не человек, а робот, причем самим собой же сконструированный.

Качарина так и подмывало спросить: чего вдруг столь высокая гостья пожаловала в его скромную обитель, – но удержался, не спросил и со своего места не поднялся. В конце концов, он стул предложил, она отказалась, предпочитая взирать на него сверху вниз, и это ее дело.

– Андрей Васильевич, – произнесла Рогова строго, – вы вчера вечером не возвращались в школу?

– Я ушел в районе половины пятого. Между прочим, с вами встретился во дворе.

– Я помню. Но, может, после?..

– Намекаете, что только из моего кабинета можно пройти в пристройку, минуя охрану?

– Я намекаю совсем на другое, Андрей Васильевич, – поджала губы Рогова. – У вас могли быть клиенты.

– Клиенты?

– Перестаньте! – отрезала директор. – Неужели вы полагаете, что я не в курсе ваших занятий? Я в курсе всего, что происходит в гимназии! Я прекрасно знаю, что вы используете школьное помещение и школьное оборудование для своих личных целей. Если хотите, для своего частного предпринимательства! И периодически вам приносят заказы прямо сюда. И вы именно здесь, непосредственно в гимназии, встречаетесь со своими клиентами!

– Я нисколько не сомневаюсь, Кира Анатольевна, – заговорил Качарин тем самым каменным голосом, – что вы в курсе всего. Вы также в курсе, что на существующую зарплату вам трудно найти хорошего учителя труда, который, ко всему прочему, будет поддерживать на высоком уровне имеющееся в мастерской оборудование, а сегодня это очень ценится у руководства системы образования. Кроме того, на существующую зарплату вам трудно найти человека, который на высоком уровне будет поддерживать все прочее школьное оборудование, мебель и так далее. Вы в курсе, – заявил он с холодной наглостью, – что избавиться от меня, равно как и найти мне соответствующую замену, очень трудно, иначе вы бы это давно сделали. И потому вы терпите мое, как вы изволили выразиться, частное предпринимательство, которое еще ни разу и ничем не навредило школе.

– Да, я терплю! – налилась гневом Рогова. – Я понимаю, что вам нужен дополнительный заработок! Но я не намерена мириться с появлением в гимназии всяких непонятных личностей, обвешанных сломанными чайниками!

– Вы преувеличиваете, – позволил себе усмешку Качарин.

– В каком смысле?

– В смысле количества чайников.

– Демонстрируете чувство юмора? – тоже позволила себе усмешку, причем весьма ядовитую, Рогова, и Качарин вдруг почувствовал, что устал. От ее вида, от ее тона, от всего этого короткого противного разговора.

Он понимал, чего директриса боится, и не испытывал никакого сочувствия – ни к ней самой, ни к Галине Антоновне Пироговой, противной, в сущности, бабе, которую терпеть не могла подавляющая часть ее учеников.

– Меня не было вчера вечером в школе, и у меня не было никаких посторонних клиентов, – сказал Андрей Васильевич. – И никому из них Пирогова не нужна.

– Я очень надеюсь, – сдержанно произнесла Рогова, – что ваших клиентов в обозримом будущем и не будет. Пока идет следствие, никто из нас не вправе допустить ни одного сомнительного действия. В конце концов, вы работаете здесь пятнадцать лет, и вам не может быть безразлична репутация нашей гимназии.

«Ваша личная репутация! – брезгливо подумал Качарин. – Плевать я на нее хотел!»

Только в кабинете Кира Анатольевна позволила себе «расслабить лицо», выплеснув злость.

Уже много лет она знала за собой эту особенность: в печали и радости, разочаровании и воодушевлении, при самых разных наигранных и вполне естественных эмоциях ее округлое холеное лицо розовело, глаза блестели, а губы наливались соком. Но только искренняя злость портила лицо начисто. Оно покрывалось сизыми разводами, глаза западали и тускнели, вокруг рта образовывались кривые морщины.

В злости Кира Анатольевна мгновенно старела и дурнела, а потому позволяла себе подобные чувства обычно только наедине с самой собой.

Качарин ее обозлил. Вроде бы ничего сверхъестественного не было в их разговоре. По крайней мере, ничего такого, чтобы выходило за всякие рамки. Но ощущение у Роговой осталось, будто этот мужик оплевал ее со всех сторон, да еще платок предложил утереться.

Какая изощренная наглость!

Она еще тогда, девять лет назад, когда стала директором, поняла, что с этим человеком работать ей будет трудно. Хотя, казалось бы, кто он такой? Учитель труда! Самый ненужный из педагогов! В глубине души Кира Анатольевна никак не могла уразуметь, зачем мальчикам из Двадцатой гимназии строгать доски, сколачивать табуретки, точить какие-то детали и заниматься прочей ерундой, пригодной для профтехучилища, но никак не для «продвинутого» учебного заведения, где каждый год вызревали победители всевозможных олимпиад, научно-практических конференций, конкурсов и интеллектуальных игр. Понятно еще с «Домоводством» – почти любой девочке пригодится умение печь торты, вязать на спицах и хоть немного шить на машинке. Но кому нужны самодельные табуретки? Да никому! Однако школьная программа требовала «трудового обучения», и с этим приходилось мириться.