Юлиан Семенов - Испанский вариант

поступал так же. Он должен фанатично верить в окончательную победу...

Ему надо привить абсолютную, слепую, безусловную и полную веру в то,

что в конце концов мы достигнем того, что нам необходимо. Этого можно

добиться и достигнуть только путем непрерывного воздействия на силы

народа, подчеркивая положительные стороны народа и по возможности

избегая говорить о так называемых отрицательных сторонах.

Для этого также необходимо, чтобы в первую очередь печать слепо

придерживалась принципа: руководство действует правильно! Господа, мы

все не гарантированы от ошибок. И газетчики подвержены этой

опасности. Но все мы можем существовать только в том случае, если

перед лицом мировой общественности не будем говорить об ошибках друг

друга, а сосредоточим внимание на положительном>.

Из секретного выступления Гитлера перед представителями немецкой

прессы.

- Послушайте, Пальма, - устало повторил Хаген, - что бы вы мне тут ни пели про вашу несчастную голову, я тем не менее буду повторять свои вопросы: почему вы убили Лерста? Чем вызвано было это неслыханное злодеяние, подвластное судопроизводству рейха? Так что и с формальной стороны все будет соответствующим образом оформлено. Надеюсь, вы понимаете, что здешние власти - уже задним числом - выдадут вас в руки германского правосудия?

- Повторяю: я не убивал Лерста.

- А кто же его убил? Святой дух?

- Этот мог - согласился Пальма.

<���А ведь сейчас снова начнет бить, - подумал Ян, заметив, как передернулось лицо Хагена. - Что за манера такая? Не может возразить и сразу начинает драться... Между прочим, я сейчас подумал, как наивный идиот. Каким был тогда, на последней германской станции, когда думал испугать Лерста публичным разоблачением его издевательства над тем стариком. К этой швали применимы только зоологические градиенты... А спать я, конечно, не смогу - во мне все напряжено до предела...>

- Я жду ответа, - сказал Хаген. - Я обращаюсь к вашей логике и здравому смыслу. Расскажите мне, что произошло вчера, после того как Лерст увез вас из отеля - от вашей подруги?

(Лерст вчера гнал машину чересчур рискованно: шины тонко визжали на крутых поворотах горной дороги.

- А как звали того журналиста, который сидел в баре вместе с вами и Манцером?

- Все вы знаете обо мне! Кто вам об этом мог донести?

- Друзья, Ян, мои друзья.

- Ага, признались! Я давно подозревал, что вы не дипломат, а шпион!

- Как имя того парня, который удрал с Манцером?

- Черт его знает! То ли Джим, то ли Джек. Эти имена в Штатах так же распространены, как у вас Фриц или Ганс.

- Вы не запомнили его имени?

- Казните - не запомнил.

- Из какой он газеты?

- По-моему, он левый. Такой, знаете ли, яростный левый... Куда мы едем, кстати?

- Недалеко. А откуда вам известно, что он левый?

- Он не скрывал своих взглядов. Мы живем в таких странах, где пока еще можно открыто выражать свою точку зрения...

- Значит, можно первому встречному выражать свою точку зрения?

- Конечно.

- Но это похоже на идиотизм...

- А он у нас традиционен. Гайд-парк, например... Вы же помните Гайд-парк.

- Помню, помню... Когда вы познакомились с ним?

- С неделю... Да, да, с неделю тому назад...

Лерст резко затормозил и отогнал машину на обочину. Справа поднималась отвесная скала, а слева в черную зловещую пустоту обрывалась пропасть. На дне пропасти глухо гудел поток. Трещали цикады. Небо было звездное, низкое.

Лерст вышел из машины, следом за ним вышел Ян.

- Красота какая, - сказал Пальма, - просто нереальная красота...

- Да, - согласился Лерст, - очень красиво. Хотя я предпочитаю северную, нордическую красоту. А здесь... Ладно, об этом потом. Послушайте, Ян, мои испанские друзья навели справку: за последние полтора месяца ни один иностранный журналист из Штатов сюда не приезжал. Погодите, дослушайте меня. Более того, мы опросили - не прямо, конечно, а через своих людей - ваших коллег из <���Ассошиэйтед пресс> и из <���Юнайтед пресс интернейшнл>. Им тоже ничего не известно об этом ультралевом журналисте из Штатов. И, наконец, главное: ни в одном из отелей Бургоса ни один американец не останавливался за последние полтора месяца.

- Между прочим, я живу не в отеле... А тот парень мог быть канадцем...

- И канадцы не останавливались... И англичане... И русские...

Пальма засмеялся:

- Интересно, если бы сюда приехал русский.

- Тут есть несколько русских, - ответил Лерст, тяжело упершись взглядом в лоб Пальма. - Но не в них сейчас дело. И даже не в том, что местные жители сообщают полиции обо всех своих квартирантах, а вот об этом американце никто ничего не сообщал... Не в этом дело, мой дорогой Ян...

Лерст прислушался: где-то внизу натужно стонал мотор машины. Потом мотор захлебнулся, и стало совсем тихо, только по-прежнему трещали цикады...

- Дело в другом человеке... Я вам нарисую сейчас одну занятную жанровую сцену, ладно? Юный латышский аристократ-англофил, увлеченный идеями марксизма, отправляется на баррикады в Вену и не скрывает в беседах с коллегами антипатий, которые он питает по отношению к нашему движению. Более того, он пишет в своей газете антигерманские статьи. Потом он замолкает на год и вдруг объявляется в Лондоне, но уже не в красной рубашке, а в коричневой форме, похожей на нашу, эсэсовскую. Этот человек пишет теперь прямо противоположное тому, что он писал год назад. Он, правда, не бранит марксизм и Кремль, но он возносит идеологию фюрера и ведет себя как истинный друг национал-социализма. Потом он приезжает сюда, в Испанию, и помогает нам драться с коммунистами, и очень честно пишет о силе нашей авиации, и очень дружит с нашими летчиками, и присутствует при таком головоломном эпизоде, когда коричневый ас неожиданно сменил свой цвет на красный...

- Что касается меня, то я обожаю маскарады.

- Это не смешно, Ян. Как бы вы на моем месте отнеслись к такому любителю маскарадов? На моем месте - я подчеркиваю, потому что я, именно я, дважды брал на себя ответственность и уверял руководство, что юный латыш не может вести такую коварную двойную игру, которая проглядывает во всех перечисленных мною эпизодах. Отвечайте, Ян, прямо: что вы об этом думаете?

- Хорошо, что вы меня сюда вывезли, - ответил Ян, - а то я мог бы подумать, что это допрос.

- А вы и считайте это допросом.

- Мне неприятна мысль, что из-за неумения раскрывать преступление вы решились оскорбить мое достоинство.

- Ян, если мы сейчас не оформим сугубо серьезным образом наши - на будущее - деловые взаимоотношения, я докажу всем, что вы русский агент. Это для вас так же плохо в Европе, как и здесь - за Пиренеями. Я уж не говорю о Германии. Впрочем, и в Англии и в Латвии с таким же неудовольствием отнесутся к этому, если я подтвержу, что в довершение ко всему вы были и нашем агентом.