Юлиан Семенов - Исход

— Готов.

— За что ты любишь нас, Унгерн?

— За то, что вы чтите бога и скорбите о вожде, который попран.

Настоятель подошел к Унгерну, положил ему руку на плечо. Барон опустился на колени.

— Говори вместе со мной святые слова пятизвучия жизни: ом, мани, пад, ми, хом.

— Ом, мани, пад, ми, хом, — певуче повторил Унгерн.

— Держи руки у лба щепотью покорности Будде, — шептал настоятель.

Ламы заревели молитву, запел Унгерн. Тишина. Грохот оркестра. Тишина.

— Теперь ты сын Будды, — сказал настоятель, — брат монголов.

Слезы полились по щекам Унгерна, морщины разгладились, лицо просветлело — тихое, только глаза сияют стальным, несколько истерическим высветом.

Ванданов, чуть улыбнувшись, сказал Унгерну:

— А вы боялись чего-то, барон…

Унгерн, продолжая улыбаться, покачал головой.

— Позови Оэна, — попросил настоятель служку. Снова запели монахи, и в юрту вошел прокаженный — рот в язвах, глаза слезятся, руки покрыты коричневой бугорчатой коростой.

— Он заболел проказой, когда его угнали к себе хунхузы, — сказал настоятель. — Он брат твой перед богом. Побратайся с ним, как сын Будды с сыном Будды.

Старик достал из-за пазухи тряпицу, развернул ее и протянул Унгерну серебряную пиалу. Мальчик-служка налил в пиалу чай. Старик Дамба Доржи, не отводя глаз от побелевшего лица Унгерна, отхлебнул глоток, передал пиалу прокаженному; отпил и тот, протянул пиалу барону. Тихо, тихо запели ламы, не спуская глаз с лица Унгерна. Барон прищурился — губы сжаты, уголки книзу, желваки вспухли, — взял пиалу, медленно поднес ее ко рту, резанул старика острым взглядом, сделал быстрый глоток и вернул пиалу Дамба Доржи. Тот тоже сделал глоток, только медленный. Поставил пиалу на пол и сказал:

— Он, — кивнул на прокаженного, — брат моего брата. А его брат — Хатан Батор Максаржав. Он сейчас в тюрьме. Освободи его, освободи императора — и твое имя станут повторять в молитвах.

ТЕМНЕЛО. Унгерн со свитой несся бешеным аллюром по степи. Вдруг он остановился.

— Водка есть?

Ванданов протянул штоф. Унгерн ополоснул горлышко, приник, пил жадно, полоскал рот, мыл водкой губы.

Лицо его морщилось гримасой брезгливости и ужаса, всего его трясло, и он беззвучно шептал:

— Ох, братья, ну, ждите, братья, желтые братья!

Потом он ударил себя кулаками по рту — в кровь. Сплюнул кровь, размазал ее по лицу, промыл раны водкой, хрипя что-то жуткое и бессловесное, а потом отшвырнул штоф и, обмякнув в седле, тронул коня иноходью.

На празднике Мунго и его другу — старому борцу Вангану сообщают о том, что хунхузы похитили его возлюбленную. Человек, назвавший себя Сухэ Батором, отдает Мунго коня. Мунго пускается в погоню за Иртынцыцык.

СТЕПЬ РАЗРЕЗАНА ПОПОЛАМ МЕДЛЕННОЙ СИНЕЙ РЕКОЙ. Пять хунхузов-кавалеристов гнали стадо баранов и кобылиц. Наперерез им с горы несся Мунго — голова на гриве, ноги впились в бока коня. Он приблизился к хунхузам и крикнул:

— Где девушка?

Хунхузы засмеялись, о чем-то поговорили между собой, снова посмеялись.

— Где Иртынцыцык? — спросил Мунго.

Хунхузы продолжали смеяться, что-то быстро говорили по-своему.

— Верните людям их скот, — тише, сдержаннее сказал Мунго.

Тогда один из хунхузов приблизился к Мунго и хлестнул его поперек лица тонкой витой нагайкой. Взбухла синяя полоса от лба к подбородку.

После длинной паузы в одно мгновение прозвучали пять выстрелов — в обеих руках Мунго по маузеру, стволы дымятся. Тихо. Только четверо хунхузов медленно сползали с седел, а пятый, видимо раненый, крича что-то длинное, заячье, уносился прочь. Мунго пустился вслед за ним. Он гнал его по степи словно волка, а потом, выбрав какое-то, инстинктом учуянное мгновение, остановил коня, вскинул руку, выстрелил — и пятый повалился с седла.

Мунго объехал отару баранов, крикнул что-то гортанное коням и погнал их в обратную сторону.

Поздний вечер. Мунго подогнал отару и табун кобылиц к поляне, на которой так и стояли старики, женщины, мужчины и дети — на коленях, со связанными за спиной руками. Мунго медленно ездил на своем скакуне между связанными людьми и кричал:

— Жалкие трусы! Сами не могли за себя заступиться?! Тех было пятеро, а вас сколько?! Отдали Иртынцыцык?! Ну?! Мужчины! Вы рождены в юртах, умереть должны в поле. Что молчите?! Ах?! Мунго вас освободит, да?! Кто пойдет сейчас со мной за Иртынцыцык?!

Молчат люди. Белый от гнева Мунго еле сдерживает коня.

— Ну?

— У тебя нет детей, Мунго, — говорит один из мужчин.

— Ваши дети будут такими же рабами, как и вы! Освобождайте сами себя!

И повернув коня, Мунго понесся в горы, к юрте, где жила Иртынцыцык с матерью.

Возле юрты он спешился, отбросил полог. Увидел у себя под ногами маленькую сережку, гранатовую, — словно капелька крови. Оглядел сережку, почистил ее от пыли, продел в мочку левого уха, шагнул в юрту, позвал тихо:

— Мама.

Никто не ответил ему.

— Не отчаивайтесь, мама, я найду нашу Иртынцыцык.

Никто не ответил ему. Мунго запалил фитиль, осветил юрту и попятился: возле очага лежала убитая старуха и, оскалившись, глядела широко открытыми глазами на иконописного Будду.

Мунго вышел из юрты, долго стоял возле коня и незряче смотрел вниз, на поляну, где стояли люди на коленях со связанными руками, потом он вспрыгнул в седло, на всем скаку спустился вниз, не слезая с коня, острыми и точными ударами сабли перерезал веревки мужчинам и умчался в горы, в тугую багрово-синюю сумеречную темноту.

ПОЕЗД ОСТАНОВИЛСЯ НА ХАРБИНСКОМ ВОКЗАЛЕ. Из вагона вышел Прохоров — чекист, знакомый нам по первому эпизоду, сел в коляску рикши и сказал:

— В русское консульство.

Рикша провез Прохорова по вечерней, плохо освещенной белоэмигрантской столице к зданию под андреевским стягом, с двуглавым орлом над входом.

Прохоров расплатился с рикшей, вошел в здание консульства. Казак, сидевший у входа, спросил:

— Вам кого?

— Генерала Бакича.

— Как доложить?

— Доложите: из Парижа Сомов.

Казак ушел. Прохоров сел на диван, подвинул к себе пепельницу, закурил, огляделся. Он услышал где-то в пустом здании консульства гулкие шаги. Казак подбежал к нему и сказал:

— Генерал Бакич вас ждут.

Прохоров пошел вслед за казаком. Они миновали несколько пустых темных комнат, остановились возле оцинкованной двери. Казак нажал кнопку. За дверью громко и нудно прогудел звонок, оцинкованная дверь медленно отворилась, Прохоров вошел в комнату шифровальщиков. Навстречу ему поднялся генерал, протянул руку и сказал:

— Бакич.

Прохоров пожал протянутую руку и ответил:

— Сомов.

— Весьма рад, — сказал Бакич.

Они пошли во вторую комнату, устроились в креслах друг против друга. Бакич протянул Сомову руку ладонью вверх. Сомов достал из кармана портмоне, вытащил оттуда половинку фотографии, положил ее на ладонь Бакича. Бакич отпер сейф, достал оттуда вторую половинку фотографии, сложил их, поднялся и трижды — по-братски — поцеловался с Сомовым.