Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

– Иными словами – какой черт вас принес и не убраться ли вам подобру-поздорову? – весело подхватил Владимир. – Ваша правда, Ефросинья… – Тут он запнулся и посмотрел на меня, видимо, не зная, как величать мельничиху по отчеству.

– Ивановна я, – бросила та, не принимая шутливого тона. – Садитесь, коли пришли. Можете раздеться в сенях, если надолго заявились. Вы ведь о хозяине выспрашивать думаете? Не знаю я ничего. Вон и Егор пришел – погреться вроде, а сам все о ружье спрашивал. Принесла я ружье, покуда муж собак выпускал, тут он Якова и забрал… – Ефросинья вдруг всхлипнула, приложила к покрасневшим глазам платок.

Владимир нахмурился, мгновенно посерьезнев.

– Будет, будет вам, – скороговоркой произнес он. – Все обойдется, все образуется. Обещаю вам. Вот, – он покосился на меня, – вот и Николай Афанасьевич тоже обещает. Верно ведь?

Видно, в самой природе человека, если он попал в несчастье, заложено всегда хвататься за любой намек на последующее положительное разрешение. Во всяком случае Ефросинья Паклина тотчас перестала всхлипывать, и в глазах ее, покрасневших и вроде как потухших, появились словно бы крохотные искорки.

Мы с Владимиром разделись в сенях, повесили на крючья – я свою шубу, он – шинель, потом вернулись в горницу.

Сев на скамью у застеленного чистой скатертью стола, спутник мой заговорил не сразу. И вновь мне показалось, что молодой человек, при всей его внешней решительности, еще не знает толком, о чем спрашивать. Ефросинья же вопросительно смотрела на меня, полагая управляющего Николая Афанасьевича Ильина главным гостем. Я почувствовал еще большую неловкость, но тут, по счастью, мой спутник прервал молчание.

– Уважаемая Ефросинья Ивановна, говоря о том, что все образуется, я вовсе не хотел всего лишь вас успокоить, – начал он с несколько церемонной интонацией. – Мы действительно уверены в том, что ваш муж не сделал ничего дурного, и мы действительно намерены доказать, что урядник Никифоров совершил ошибку. Но для этого нам нужна ваша помощь.

Ефросинья со слабым удивлением перевела взгляд на нашего студента. Я откашлялся и промямлил что-то вроде:

– Да-да, вы его послушайте, он дело говорит, – после чего мельничиха согласно кивнула Владимиру. Без особой, впрочем, уверенности.

На лице ее, вполне миловидном, сохранялось выражение то ли обреченности, то ли скорбной покорности. При том я обратил внимание, что пальцы ее, державшие платок, нервно сжались. Сильно сжались – костяшки побелели. Несмотря на явно выраженное таким образом волнение, голос Ефросиньи, когда она заговорила, был негромок и бесцветен:

– Чем же я-то могу помочь? Что с меня толкуто? Денег, что ли, надо на этого… на адвоката? А где его взять? И много ли адвокаты берут?

– При чем здесь деньги! – Владимир вспыхнул, упоминание о деньгах его покоробило. – Никакой адвокат не нужен! Я надеюсь, дело до суда и не дойдет, все разрешится куда скорее. Скажите-ка лучше – известно ли вам было о чужих вещах, которые появились у вашего мужа?

Мельничиха нахмурилась, прошла наконец от двери в комнату и тоже села на скамью, напротив нас. Пуховый платок сполз на плечи. Она поправила белую шерстяную косынку, туго обхватывавшую ее голову, расправила на коленях темно-синее барежевое платье, в которое была одета, после чего сложила руки на груди.

– Дались вам эти вещи… Ну, знала я о них, конечно, – ответила Ефросинья неохотно. – Не было у него от меня тайн, все ж не чужие. Только что вы к этим вещам тоже цепляетесь? Вот и урядник – откуда да откуда взял муж? Ну и спрашивал бы у Якова, что я-то скажу? Да, я знала. Знала, да забыла. То есть, как-то выскочило из памяти – почитай, два месяца прошло, если не больше… – Она спохватилась и встревоженно посмотрела поочередно на меня и на Владимира. – Только скажите уж мне, господа хорошие, что это за грех такой – брошенную вещь, бесхозяйственную, беспризорную, поднять и в дом принести? Нешто судят за такое? Может, указ какой появился, а мой-то не знал да и вляпался?

– Нет, конечно. – Владимир невольно улыбнулся, бросил короткий взгляд в мою сторону и тут же снова обратился к Ефросинье. – Никакого такого указа не было, не беспокойтесь. Не за что тут вашего мужа судить. Просто вещи эти пока что имеют непонятное происхождение. Но к этому мы вернемся позже. А вот вы сказали: «Знала, да забыла». И что же? Урядник напомнил, так, что ли?

– Почему урядник? Сам же Яков и напомнил. Вчера напомнил. Или позавчера…

– Ага! – воскликнул Владимир. – И как же он напомнил?

– А пришел вечером и говорит: «Там, на реке, утопленника нашли, в одном исподнем. Так вот, думаю, ты была права – вещички-то, что я по осени на берегу нашел, – его, утопленника этого». – Ефросинья вздохнула. – Я ему тогда – ну, когда он только все это принес, осенью, то есть… Я ему так и сказала: «Кто же будет справное выбрасывать? Не иначе – по пьяному делу или по дурости в реку полез, да и утоп. А вещи так на берегу и оставил». Да не стал он бабу слушать, куда как хотелось ему в сюртуке покрасоваться. И кошелек с вензелем приглянулся, важный кошелек… Ох, в недобрый час тогда ему вздумалось вдоль реки ехать. И ведь дорога не короче, да и темно там, под берегом…

– Ага! – повторил Владимир. – Выходит, о находке его вы с самого начала знали, то есть, с осени. Это очень хорошо, уважаемая Ефросинья Ивановна. И когда это случилось? Помните ли? В какой день?

– В какой день – не скажу. Осенью было, да. А когда… – Женщина задумалась, огорченно покачала головой. – Нет, не помню.

– Ну, хотя бы – до того, как река стала, или после? – с нажимом спросил Владимир.

Ефросинья задумалась, потом ответила уверенно:

– Он в Лаишев уехал на два дня. Аккурат после его отъезда Ушня и стала. Вернулся, а река уже вся и схватилась.

Владимир прищурился, подался вперед.

– Вы это наверное помните? – спросил он. – Какой в точности день – не помните, а что после его отъезда лед на реке стал – помните? То есть, уехал господин Паклин, предположим, утром, затем ночью река стала, а затем уже он вернулся? Вот в таком порядке? Не ошибаетесь? Ничего не путаете, Ефросинья Ивановна?

– Да что же тут путать? – Мельничиха всплеснула руками. – В Лаишев он ехал вкруговую, ему сначала в Княжу нужно было завернуть, это значит, через Ушню, то есть через мост, а потом обратно. Он мне все рассказывает, у Якова от меня тайн нет. А назад, из Лаишева, ехал через Шали да через Конь. Как Мёшу пересек – тут и до Ушни рукой подать. Вот вдоль нее и ехал. Потому и оказался у места того проклятого… Я еще с утра, на следующий день после его отъезда, поглядела. Мороз крепкий ударил, лед был – хоть танцуй!

Владимир нахмурился. Спросил после небольшой паузы: