Владимир Весенний - Анатомия смерти

С Женьком в избе проживали, помимо матери и бабушки, две родные тёти, пьющий муж одной из тёть и двоюродная сестра, девица на выданье. Каждый свободный угол в двух комнатах избы был занят либо людьми, либо кошками, которых насчитывалось от четырёх до десяти в зависимости от того, как быстро разбирали котят.

– Иди, приляг, – предложил хозяин Курбатову, – лица на тебе нет. От твоего сидения толку мало.

– Они сожгли женщину и мальчика живыми, – почти прошептал Курбатов.

– Врёшь! – осоловелое от хмеля лицо вмиг обрело осмысленность. – Когда?!

– Только что, у Якшино, на повороте к храму.

Женёк оторвался от компьютера и с сожалением смотрел на Курбатова. В наступившей гнетущей тишине из комнаты слышно было сонное дыхание с посвистом Татьяны. Михаил Михайлович понурил голову.

– Жень, как закончишь, перекачай всё на две флешки, – попросил Курбатов парня.

Место для сна Курбатову отвели в узкой коморке без двери за печью. Скинув пальто, он, не раздеваясь, повалился на топчан, застеленный стёганым одеялом, и провалился в тяжёлый, без сновидений сон.

Проснулся Максим от шуршания в углу. Возились мыши. Он перевернулся на спину и долго смотрел в темноту в потолок. Наручные часы показали четверть пятого. Ни людских голосов, ни шагов. Все разошлись.

На кухне Курбатов включил свет. Закрытый ноутбук лежал на столе, там, где его оставил Женёк. Парень часто приходил к дяде Мише «поработать». Дома ему не давали сосредоточиться. Михаил Михайлович охотно пускал парня. Какое-то разнообразие долгими зимними вечерами в деревне.

Рядом с ноутбуком лежали две флешки: обработанные копии. Оригинал в металлическом корпусе, откуда Женёк на вокзале успел скачать информацию, отдали бандитам. Максим включил компьютер и воткнул белую флешку в разъём.

На дисплее отразилось белое поле. На нём – около десяти файлов. Максим кликнул мышью на первый. Через несколько секунд с экрана на Курбатова смотрел Павел Гомельский. Он продолжал говорить текст, начало которого, видимо, восстановить не удалось. Из него следовало, что фирма Гомельского в течение двух лет разрабатывала новый экспериментальный агрегат, способный при заданной программе производить лекарства широкого спектра действия. В случае успеха лекарство совершит революцию в медицине. Рак, болезнь Альцгеймера, диабет, грибок, псориаз и многие неизлечимые заболевания будет так же легко победить, как насморк. Себестоимость препаратов, произведённых агрегатом, сделает всю мировую фармакологию бессмысленной. На этом текст прерывался.

Речь на втором файле была обращена непосредственно к Курбатову. Она состояла из нескольких прерывающихся кусков. Если на первой записи лицо Павла излучало оптимизм и уверенность, то теперь с экрана смотрел раздражённый и озлобленный человек.

«…За год Миша не вырос ни на один сантиметр. Это странный ребёнок, если не сказать больше. Макс, я буду говорить начистоту, ты меня поймёшь, как никто другой. Посторонним слишком многое нужно объяснять, пересказывать всю жизнь. С тобой этого не нужно. Ты всегда был рядом. Мы с Викой заподозрили неладное после того, как Миша сломал палец мальчику. Во время игры в шахматы, помнишь?

Вика казалась очень расстроенной. Но дело не в сломанном пальце и жестокости Миши. Дело в другом, – Гомельский замялся, но, выдохнув, продолжил: – Вика застала их – я говорю о Екатерине Сергеевне и Мише – в ванной. Няня мыла мальчика, он стоял обнажённый, и она ласкала его. Ты понимаешь, что я имею в виду. Она делала это с ребёнком, и он, в шесть лет, понимал, для чего это. Он просунул ей руку под платье и гладил её грудь. Вика закатила скандал и потребовала, чтобы Екатерина Сергеевна покинула наш дом. Миша устроил истерику и едва не выпрыгнул из окна второго этажа. Его едва успели поймать. Бедная Вика уступила, не стала придавать дело огласке, боясь потерять Мишу, – материнская любовь ослепляет, – но взяла с няни слово, что такое больше не повторится. Теперь ты понимаешь, почему Вика так неохотно отпускала их на прогулки вдвоём. Мне она опасалась рассказывать, понимая, что я бы это так не оставил…»

Курбатов догадался, что ему не давало покоя. Отстранённый от действительности и направленный внутрь себя взгляд женщины, которая приветливо слушала его и терпела рядом из безразличия к нему, в то время как её душа пребывала в равновесии и благолепии любящего сердца. Предмет этой любви был скрыт от посторонних глаз. «Отверженному» благородно позволяли существовать рядом в качестве ширмы. Екатерина Сергеевна всегда благосклонно принимала лёгкие ухаживания Курбатова, но никогда не выходила за рамки, ею обозначенные. Максим хорошо знал взгляд женщины, любящей другого. Глаза такой женщины светились благодатью и теплом, но тепло это обогревало воспоминание. Воздыхателям, что находились в эту минуту рядом, доставалась лишь холодная учтивость.

Окажись на месте Максима другой, история любви ребёнка и взрослой женщины показалась бы ему вздором. Но разве слепая привязанность мальчика к матери не есть разновидность любви мужчины и женщины? Правда, в жизни Максима был случай, мало походивший на отношения матери и сына.

Он, ученик третьего класса, влюбился в десятиклассницу. Время вымыло из памяти Максима имя девушки. Они прогуливались по парку в Сокольниках. Он, краснея и сбиваясь, выпалил, что любит её, хотя ещё совершенно не понимал глубины значения слова «любовь». Она, в школьной коричневой форме и чёрном переднике, присела на корточки и собирала гербарий из опавших листьев ясеней и клёнов. Максим клюнул её губами в щёку и убежал, красный от стыда и восторга. Но тем дело не кончилось. В следующий раз девушка сделала вид, что ничего между ними прежде не было, но, как только они остались на аллее одни, наклонилась и поцеловала его в губы, как целует старшая сестра. «Я тоже тебя люблю», – сказала она. Потом, спустя десятилетия, Максим понял, что их неосознанная привязанность и была видом любви, которую они ещё не понимали, но которая так манила и увлекала в мир грёз.

Кто понимает человеческое сердце и кому дано видеть и знать всё разнообразие хитросплетений, какие преподносит любовь? Максим грустно вздохнул. Время играет с людьми злую шутку. Ты можешь родиться на сотню лет позже или раньше той единственной, что предназначена тебе, – и никогда с ней не встретиться. А может статься, что она или он опоздали или поспешили родиться на двадцать, тридцать и более лет, но встретились. И что тогда? Имеют ли значение правила морали, когда на кону мгновение счастья в вечности небытия?

Курбатов вспомнил обуглившиеся бугорки в пене внутри сгоревшего автомобиля. Он отстранился от страшного наваждения и продолжил слушать и смотреть.