Олег Кот - И молитва моя в недро мое возвратится

Она была высокого роста, откровенно красива и одета не по-нашему. Сине-зеленая плотная ткань одеяния была как из фильмов о древнем Риме. Верх темно-темно зеленый, низ темно-темно синий. Без изысков, узоров, золота или украшений. Ног, даже носков, не было видно. На голове был плат, какие носят монахини. Черного цвета.

Она оперлась на постамент, который вдруг появился у ее руки и стала внимательно разглядывать на меня. Из ее глаз исходила неземная власть, точно такая, какую я видел в глазах Юноши на Троицу. Но ее было меньше. Намного меньше. От ее взгляда стало очень тяжело, он опалял как огонь и давил как камень. Я не выдержал и от ужаса проснулся.

Она умерла в начале июля 1975 года. Не дожила тринадцать дней до восьмидесяти. Мы успели приехать и попрощаться с ней за несколько дней до ее смерти. Помню, как она поцеловала мою руку.

Умерла она в пять утра, а днем в дверь постучали. Вышла моя мама. На пороге стоит старенькая монашка в монашеском одеянии.

– У вас никто не умер сегодня?

– Умерла кока, – отвечает мама.

– А она не хотела, чтобы по ней вычитали Псалтырь? – продолжает допытываться монашка.

Мама очень удивилась.

– Она просила нас найти кого-нибудь, чтобы по ней читалась Псалтырь, но в деревне таких нет, старики все умерли.

– Хотите, я вычитаю? – с этими словами монахиня достает из-под рясы толстую старинную книгу.

– Погодите, я скажу хозяйке, – мама идет в дом и все рассказывает бабушке Катерине, сестре покойной.

Та удивляется не меньше маминого и говорит, чтобы ее пустили в дом.

Читала она полностью по Уставу и не меньше двух дней. Мама готовила ей все постное. Но дальше наступил черед расплатиться. Монашка от денег отказалась, а взамен попросила роскошное Евангелие в бархате с позолоченной застежкой. Стоило оно приличных денег.

Меня это возмутило. Псалтырь по усопшим читается бесплатно. Это милостыня. Только «православные» отморозки после вычитки Псалтыри тянут свои ручонки к чему-либо. А тут монашка-аскет с такими запросами. Но меня никто не спросил. Книгу отдали. Нательный крест коки остался лежать на подоконнике в зале, где она умерла. И точно такой же крест отвинтили у нее на могиле.

Ее так и похоронили без креста, забрав за вычитку Псалтыри дореволюционное Евангелие – смысл всей ее жизни. Стоило столько страдать за веру, чтобы вот так бесславно погубить труды всей своей жизни. Безумная Татьяна ушла на тот свет без креста и Евангелия!

Через два года умрет мой отец. Ему было тридцать шесть лет и один месяц. Дней за десять перед смертью он пришел в себя. Раскаяние было полным и бесповоротным. Он твердо решил избавиться от алкоголизма, договорился в наркологическом диспансере, собрал документы, вымылся и надел белоснежную рубашку, но внезапно почувствовал себя плохо.

– Чого ти лежиш? – на украинском спросила его моя бабка Татьяна.

– Да вот, что-то плохо. Я полежу с полчасика и пойду.

Когда моя бабка вернулась, отец был мертв. Лопнул сосуд в легком и он захлебнулся кровью. Из носа еще текла кровь. На полу возле дивана лежала моя фотография. Наверное, до Бога дошли слезы его жены, стоны его старухи-матери и молитвы моей крестной. Она ведь не только по своему хотению крестила, но и вымаливала сотни людей по синодику до последнего вздоха. За что ей самый низкий поклон.

Еще через два года мое детство кончилось. Покаяние даже перед смертью дает шанс вырваться из ада. Как это сделать, знает только Бог. Общего рецепта нет. Тело моего отца услаждалось, а затем мучилось от вина, табака и блуда. И оно же внезапно умерло, не успев очиститься скорбями, слезами и мучениями. Вместо него брошенный крест мистически возлагается на ничего не подозревающих ближних.

От того страшного ярма чужих согрешений избавиться просто так, мановением волшебной палочки, невозможно. Ни милостыня, ни колдуны, ни свет, ни тьма не освободят человека от такой участи, пока душа умершего не выйдет из ада. Его лестница наверх слезы, утраты, несчастья, болезни и беспросветная нужда кого-либо из родных на долгие годы или, чаще всего, до их дней.

Первой катастрофой, перечеркнувшей мое будущее, стало внезапное обнаружение офтальмологом скрытого косоглазия, которое исподволь привело к почти полной потери зрения на левый глаз. Простое младенческое косоглазие после «таинства» принудительного крещения осталось навсегда.

От моих надежд поступить в летное училище гражданской авиации остался пшик, пустота и боль. Мне сильно хотелось летать. Я бредил небом.

Был очень жаркий август 1979 года. Мне оставалось только валялся на диване и читать авантюрные романы Дюма-сына. Мама и бабка были на работе. Внезапно терпение мое лопнуло и я и спросил неизвестно кого: «В чем смысл? В этом диване? Бессмысленном вымысле? Бессмысленном, скотском существовании, как все живут»?

Вдруг что-то произошло со мной. Тело, мое совершенно здоровое тело, стало ныть и ломить от непонятно откуда взявшихся болей. Без каких-либо переходов я постарел лет на семьдесят. Враз, будучи тринадцатилетним! Эта абсолютная немощь наполнила меня, не давала встать, пошевелить рукой, приподнять тело, ставшее камнем. Изумленный внезапным превращением в дряхлого старика, я весь ушел внутрь себя. Мое здоровое тело подменили на разваленный сарай.

Так продолжалось не больше получаса и вдруг – все! Здоровье вернулось ко мне в один миг, а путешествие в будущее обдало меня лютым холодом. «Что это было такое?» – в ужасе спрашивал сам себя, совершенно забыв, что искал смысла жизни. И получил на него буквальный ответ: смысл жизни для меня – быть калекой. Калекой? Для чего? От смерти моего отца не прошло и двух лет. Но о нем все забыли. Все, кроме Принявшего покаяние. Иначе бы я спросил: для кого я мучаюсь?

Прошло два месяца и Бог вспомнил про меня. Приемному отцу моей мамы стало плохо. Дали телеграмму, мама помчалась на вокзал, а мы с бабкой остались вдвоем. В один из осенних ненастных вечеров, когда моя добрейшая бабуля была на работе, убирая километры коридоров строительного общежития, на меня внезапно напал жуткий, необъяснимый страх. Вначале я мужественно терпел наваждение, но страх не проходил – пришлось все рассказать приехавшей матери.

Страх тряс мою душу даже тогда, когда я пытался делать уроки. Успеваемость резко упала. Я стремительно превращался в классического троечника. Ни врачи, ни знахарки не смогли мне ничем помочь. Жизнь беззаботного тринадцатилетнего мальчишки закончилась. Вместе с детством и отрочеством. Правда, одна из вычитывавших меня старух сказала, что этот неестественный страх пройдет сам собой, без всякого лечения. И она оказалась права.