Евгений Синичкин - Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

Она подмигнула, и мы неторопливо спустились с платформы, перешли на противоположную сторону, умудрившись не переломать ноги на шатком мостике из поддонов, прогибавшемся при каждом шаге, как поверхность надувного батута, и, миновав переполненные мусорные баки, ржавые и прохудившиеся, попали на просторную улицу. Поэтически настроенный человек, увлекающийся архитектурой, сравнил бы эту улицу, вечно пребывавшую в благословенной тишине, с нефом длинного готического собора, успокаивающего отсутствием горластых посетителей, впившихся алчным взглядом в экраны видеокамер, фотоаппаратов и мобильных телефонов; по краям улицы, восхищая богатым разнообразием узоров на ароматной коре, росли высоченные деревья, походившие на канеллюровые колонны, пышной капителью мощных ветвей распускавшиеся к верхушке, на которой шелестел тёмно-изумрудный антаблемент кроны; под уютной тенью колонн-деревьев в многочисленных импровизированных трансептах расположились разноликие участки-капеллы с выставленными на передний план, как на освещённую рампу, святыми и кумирами, столь почитаемыми в наше время, – ремонтируемыми автомобилями, отпущенными с конвейера, пожалуй, в сталинские времена, отдающими навозом грядками, где тыква браталась с картошкой, покосившимися мангалами, изъеденными временем и нехваткой ухода, раздолбанными телевизорами, утюгами, пылесосами, чайниками, плитами, избавиться от которых не позволяли жалость, ностальгия и авось-затейник, призывавший верить, пусть и подспудно, в чудесное воскрешение всей этой бытовой рухляди по мановению волшебной палочки расщедрившегося случая; таким образом, путь к дачному дому представлял собой череду средокрестий, обеднённых недостатком величественных башен, но позволявших вдоволь насладиться умиротворяющими сценками деревенской жизни, полусмешными, полупечальными, простонародными, в каком-то смысле идеальными, и убаюкивающим, какие бы страсти ни кипели в душе, шумом вечно зеленеющих тёмных дубов, отечески склонявшихся над уставшим путником. Венчающий наш крестный ход алтарь, пред которым в течение восьми следующих летних литургий, смиренно пав ниц, я причащался мягкостью травы, умывшейся росой, и бодрым постукиванием веток клёна по оконному стеклу, был унылой избушкой, сложенной из брёвен, неравномерно покрытых зелёной краской. Избушка состояла из трёх небольших комнат, обставленных ветхими шкафами, комодами с неполным комплектом ящиков, низкими кроватями, отличавшими от примитивных раскладушек лишь наличием дистрофичной дощечки в изголовье, чумазой газовой плитой, с двумя неработающими конфорками из четырех и газовым вентилем, державшимся на честном слове Эпименида, и холодильником «Бирюса», крепившимся из последних сил. На аляповатой тумбочке в спальне гордо красовался допотопный салатовый «Индезит» – объект совсем не марксистских воздыханий типичного советского коммуниста, – все ветеранские возможности которого ограничивались шипящей трансляцией передач трёх главных аббревиатурных каналов страны; когда дождливыми летними ночами свет уже был выключен, он переносил меня в светлый, безумный, бесшабашный мир семи частей «Полицейской академии», с неизменной пунктуальностью гитлеровских поездов каждый год шедшей по НТВ. Второй этаж, на который вела примыкавшая к дому крытая обуженная лестница, образовывал чердак-недоносок, крохотный, всегда пыльный, захламлённый, не знавшее света пристанище орд пауков, одним видом своих волосатых лапок приводивших меня в состояние вертикальной каталепсии; неуместной декоративностью этот триумф сельской китчевости напоминал мезонин с балконом. Шестисоточный участок окаймляло ограждение из рабицы, позволявшее как наблюдать за проходившими людьми, так и быть объектом пристального наблюдения; если бы вдоль забора не кустились ежевика, малина и красная смородина, создававшие минимальное укрытие от посторонних глаз, я бы чувствовал себя участником реалити-шоу, потерявшим последние капли стыдливости; калиткой служила железная конструкция из рамы с прутьями, сваренными крест-накрест, и задвижки, на которой позвякивал миниатюрный навесной замок. На заднем дворе, куда вела зигзагообразная, чтобы обогнуть парник с огурцами и посадки кабачков, дорожка, выложенная обыкновенной тёмно-серой плиткой, покосился очковый туалет, или сортир, как в попытках придать изысканности и французского шарма привыкли называть это насмешливое, но незаменимое сооружение; обитый искорёженными металлическими листами и необработанными досками, размокшими от сырости, не пропускавший солнечные лучи, с крестовиками, плетшими адские круги серебристой паутины во всех четырёх углах, с невыносимыми миазмами, поднимавшимися из сакральной дыры, казавшейся жерлом вулкана, которое поглотило заточенное в объятиях пучеглазого Голлума Кольцо Всевластия, туалет был для меня леденящим кровь убежищем гадких чудовищ; минуты той самой естественной из потребностей, которую Леопольд Блум упоённо, рассевшись королём на троне, удовлетворял, почитывая журнальчик и думая о чистоте костюма для похорон, были для меня мучительным прыжком веры в зловещую неизвестность: по полчаса, всеми мышцами борясь с позывами плоти, я бродил возле скрипучей двери, заглядывал внутрь, тревожно осматривал владения туалетного Саурона, отслеживал перемещения сонных пауков, а затем захлопывал дверь, ощущая поднимавшийся по спине холодок; наконец, набрав в лёгкие воздуха, будто ныряльщик, я забегал в мрачный короб и, поёживаясь, содрогаясь, справлял терзавшую меня нужду. Справа от участка, горделиво возвышаясь над муравьиной суетностью рода людского, вздымался могучий и благородный, как мифический Иггдрасиль, дуб, необхватный, непоколебимый, грандиозный, будто многовековая секвойя, раскинувшийся шатром сочной, тёмной зелени; расхаживая под его листвой, сложенной в причёску кого-нибудь из «битлов» и надёжно укрывавшей меня от мира, я был князем Болконским, упивавшимся горькой прелестью противоречивой жизни. Если обойти дом с противоположной стороны, забредя в ясеневую рощу, предварявшую протяжённый лес, можно было оказаться напротив прудика, имевшего двадцать-тридцать метров в диаметре; позеленевший от водорослей, окутавших мутной плёнкой всю его когда-то блестящую гладь, пруд совершил привычную для глубинки трансформацию: из достопримечательного украшения местности превратился в раздражающую свалку, куда обленившиеся жители сбрасывали накопившийся мусор – от перевязанных узлом полиэтиленовых мешков до сломанного грузовика, чья побитая кабина опасливо, как нашкодивший ребёнок из-за угла комнаты, выглядывала из тинистой толщи отравленной воды. На холмах позади пруда вечерами собирались местные подростки; водрузив на самодельный деревянный столик двухлитровые бутыли с дешёвым пивом и джином-тоником, они прогоняли прочь, стараясь забыться, невинную юность, которую даже не успели узнать; укрывшись в дружелюбных сумерках ночи от света и безмерности боли, они хоронили в шипастых кустах дикого крыжовника, в буйных зарослях смятой травы, облепивших берег пруда, тоску и страх, мечты и горе, выставляя напоказ истошную обнажённость несформировавшихся душ и тел; притаившись, бывало, за услужливыми деревьями, я следил за оргиями, рождёнными не ослепительным пламенем страстей, не очищающей жаждой знаний, которые открывают самую сущность жизни и помогают проникать в неё, не гедонистической тягой к удовольствиям, но пожирающим изнутри отчаянием; их пьяные разговоры, бессмысленные споры, в которых слышались отголоски бунта, лишённого идеалов и, значит, разрушительно-нигилистического, эти глупо-торгашеские фразы, противные, как мелочные приставания, не задерживались надолго в моей памяти: очаровывали движения, волнительные, неуклюжие, топорные, под личиной разудалого восторга маскировавшие, как стихотворения Лорки, поэзию сомнамбулического страдания, – новые дети подземелья, плясавшие на могилке, каждую весну зеленевшей свежим дёрном и ядовитой цикутой.