Андреа Камиллери - Похититель школьных завтраков

К шести вечера, когда с подписями было наконец покончено, болели не только пальцы, но и вся рука.

Домой он приехал, когда желудок уже свело от голода. И что прикажете делать? Открыть духовку и холодильник, посмотреть, что ему приготовила Аделина? Поразмыслив, Монтальбано решил, что переход от одного ресторатора к другому технически следует считать изменой, а переход от Танино к Аделине можно рассматривать как возвращение в лоно семьи после нарушения супружеской верности. В духовке не нашлось ничего, в холодильнике – десяток оливок, три сардины и немного лампедузского тунца в стеклянной баночке. Сверток с хлебом лежал на столе, рядом с запиской от горничной:

Вот вы не сказали мне, когда воротитесь, так я и стряпаю, и стряпаю, а потом должна выкидывать в корзину милость Божью. Больше стряпать не стану.

Она не хотела бросать деньги на ветер – это понятно, а вернее, еще и обиделась, что ее не предупредили, куда уезжают («Ну и бог с ним, что я, вишь, горничная, но вы, синьор, порой и обращаетесь со мной как с горничной!»).

Он неохотно съел две оливки с хлебом и подумал, хорошо бы запить их отцовским вином. Потом включил «Свободный канал», по которому в это время обычно шли новости.

Николо Дзито заканчивал репортаж об аресте члена городской управы Фелы за спекуляцию и взяточничество. Потом началась хроника происшествий. На окраине Сомматино, городка между Кальтаниссеттой и Энной, был обнаружен сильно разложившийся труп женщины.

Монтальбано мгновенно выпрямился в кресле.

Женщина была задушена, ее тело засунули в мешок и бросили в глубокий пересохший колодец. Рядом обнаружен чемоданчик, содержимое которого позволило опознать жертву: это Карима Муса, тридцати четырех лет, уроженка Туниса, вот уже несколько лет проживавшая на Сицилии.

На экране появилась та фотография Каримы и Франсуа, которую комиссар дал Николо.

Помнят ли телезрители, что «Свободный канал» сообщал о розыске пропавших? О ребенке до сих пор ничего не известно. Комиссар Дилиберто, занимающийся расследованием этого дела, считает, что убийца мог быть неизвестным следствию покровителем девушки. Так или иначе, предстоит еще многое прояснить в этой темной истории.

Монтальбано выключил телевизор и улыбнулся. Лоэнгрин Пера сдержал слово. Комиссар поднялся, походил по комнате, снова сел в кресло и мгновенно заснул глубоким животным сном. Ему ничего не снилось.

На следующее утро он позвонил с работы начальнику полиции, чтобы напроситься к нему на ужин. Потом позвонил в комиссариат Сомматино.

– Дилиберто? Это Монтальбано. Звоню из Вигаты.

– Привет, коллега. Слушаю тебя.

– Я по поводу той женщины, которую нашли в колодце.

– Карима Муса.

– Вы уверены, что правильно опознали ее?

– Ни тени сомнения. В чемодане, кроме всего прочего, нашли карточку Монтелузского сельскохозяйственного банка.

– Извини, что я тебя прерываю, но кто угодно мог подложить…

– Дай договорить. Три года назад с этой женщиной произошел несчастный случай, и ей в больнице в Монтелузе наложили на левую руку двенадцать швов. Все сходится. Рубцы видны, несмотря на сильное разложение тканей.

– Слушай, Дилиберто, я вернулся в Вигату только сегодня утром – был несколько дней в отпуске, совсем отстал от жизни и о том, что обнаружен труп, узнал только из новостей по местному телевидению. Там упоминалось, что у тебя еще остаются сомнения.

– Это не касается опознания. Я уверен, что эту женщину убили где-то в другом месте и похоронили, но не в том колодце, где мы ее нашли по анонимному доносу. Вот я и думаю: почему труп откопали и перенесли в другое место? Зачем это могло понадобиться?

– Почему ты в этом уверен?

– Понимаешь, сначала чемодан Каримы лежал рядом с трупом, на нем остались частицы органической материи. И когда его переносили – обернули в газету, которую мы и нашли в колодце.

– И что?

– Газета трехдневной давности. Женщина же была убита минимум за десять дней до того. За нашего патологоанатома я ручаюсь. Вот я и пытаюсь понять: зачем ее перенесли? И ничего в голову не приходит, ни мысли, ни полмысли. Представления не имею.

Монтальбано представление имел, только не мог рассказать о нем коллеге. Он думал, сколько таких представлений постоянно устраивают эти сволочи из спецслужб! Как тогда, в 1980 году, когда им надо было заставить всех поверить, что на Силу упал ливийский самолет, – и уж они устроили фейерверк. А потом вскрытие показало, что пилот умер за две недели до катастрофы. Летающий мертвец.

После скромного, но изысканного ужина Монтальбано и его начальник закрылись в кабинете. Жена начальника полиции тактично пошла смотреть телевизор.

Монтальбано говорил долго, обстоятельно, не упуская ни одной подробности, даже того, как хрустели под ногой очки Лоэнгрина Пера. В какой-то момент отчет превратился в исповедь. Но отпускать ему грехи начальник не спешил. Он был раздосадован, что его оставили в стороне.

– Монтальбано, у меня теперь на вас зуб. Вы лишили меня возможности немного поразвлечься перед пенсией.

Ливия, дорогая моя, это письмо удивит тебя по крайней мере по двум причинам. Во-первых, уже тем, что оно написано и отправлено. Хотя постоянно, почти каждый день, я мысленно посылал тебе ненаписанные письма. Я осознал, что за все эти годы ты только иногда получала от меня записки с поздравлениями «по всем бюрократическим правилам», как ты говоришь.

Во-вторых, само содержание письма будет для тебя неожиданным.

С тех пор как ты уехала, ровно пятьдесят пять дней назад (видишь, я веду им счет), произошло многое, в том числе и касающееся нас с тобой. Правильнее будет сказать, не само произошло, а я сделал так, чтобы произошло.

Ты когда-то обвиняла меня в том, что я мню себя Богом и считаю, что вправе менять ход чужих жизней: вольно или невольно, я ловко подстраиваю обстоятельства, а иногда препятствую их стечению. Может быть, ты права, но подумай: разве это не часть моей работы?

Но сейчас я хочу поговорить с тобой о другом моем, так сказать, проступке, который, однако, повернул ход событий не против или за кого-то, а в нашу с тобой пользу. Прежде всего, о Франсуа.

Это имя мы не упоминали – ни ты, ни я – с той ночи у меня дома, когда ты сказала, что я не понял, что этот ребенок мог бы заменить нам сына, которого у нас никогда не было. К тому же тебя ранило то, как я его у тебя отнял. Но послушай: я боялся за него и был прав. Он стал опасным свидетелем, и его запросто могли убить (как они выражаются, «обезвредить»).

С исчезновением имени Франсуа из наших телефонных разговоров сами эти разговоры стали уклончивыми и холодными. Теперь я хочу открыто сказать, что не упоминал его, потому что боялся поддерживать в тебе беспочвенные надежды. Сейчас поводов для этого страха не осталось.