Мария Шенбрунн-Амор - Дар шаха

Посреди залива на двух якорях дрейфовала заброшенная яхта. Мы залезали на палубу по веревочной лестнице и загорали там. К мачте был привязан канат, если как следует раскачаться, можно было, как на тарзанке, спрыгнуть с верхотуры в море. Как-то к яхте подплыли две девушки-англичанки. Я помог им взобраться и с удовольствием болтал с ними, пока не заметил, что Мэгги скисла. Так я догадался, что я «при Мэгги» и другие девушки для меня недоступны. Тогда я окончательно понял, что этот расклад – доступ к одной в обмен на воздержание от всех других – меня не устраивает. Не потому что я такой ненасытный, а потому что хочу быть свободным.

Я честно выполнил все, чего требовала Мэгги, в качестве расплаты за романтическое приключение. Поездка была испорчена, но для меня все заканчивалось в Гондурасе. По прилете в Лос-Анджелес я твердо намеревался вернуться к обычной жизни.

У Мэгги были иные планы. Она сочла, что я поступил с ней непорядочно – использовал и бросил. Она хотела знать почему. Попытка охладить ее пыл рациональными объяснениями оказалась такой же успешной, как попытка охладить кока-колу в морозильнике: Мэгги взорвалась. Для меня она была славной, милой девушкой, одной из многих, и так я это и хотел оставить. Ей же я совершенно ошибочно показался то ли единственным, то ли лучшим из того, что на тот момент имелось, и она хотела, чтобы я стал последним. Меня грызли ощущение вины и злость на самого себя. Ни на том, ни на другом нельзя строить счастливый брак.

С тех пор у меня на работе появилась недоброжелательница, в больнице за мной закрепилась репутация бабника, а сам я поклялся никогда больше не смотреть на женщин-коллег глазами голодного самца. Правда, с тех пор как в операционной появилась хорошенькая врач-интерн из России, Екатерина Соболева, мне все чаще приходилось напоминать себе об этом обещании.

Савелий и Мустафа обегали всю улицу, добежали даже до площади, но нигде уже не было ни души. Убийца успел скрыться. Александр попросил Савелия принести другой фонарь, а повара Мустафу послал в отделение назмие , за полицией. Сам же вернулся к телу, сел рядом, оперся локтями о колени, запустил руки в волосы и попытался взять себя в руки. Столько трупов он повидал, от Брусиловского прорыва и до больничных коридоров Решта, а оказалось – так и не привык. В горло поднялась тошнота, он не мог остановить дрожание папиросы в руке.

Наконец с адским грохотом, фырканьем лошадей, свистом кнута, окриками, с мотающимися на ходу фонарями примчалась полицейская бричка. Из нее, звеня эполетами и сверкая галунами, выпрыгнул начальник назмие с выпирающим брюхом и пышными усами. Следом выбрались трое заспанных и растерянных жандармов. Убийства в Тегеране редки, а уж убийство офицера в чине полковника и вовсе не слыханное происшествие.

Шевеля большими пальцами сцепленных за спиной рук, комиссар обошел вокруг распростертого тела, потом поднял грозный взгляд на широкоплечего, худого блондина в холщовой рубахе и просторных штанах. Сделал неизбежное умозаключение, расставил ноги и приказал жандармам:

– Арестовать убийцу!

Воронин растерянно огляделся. В первый момент он даже не понял, что следователь имеет в виду его. Мустафа прижал кулак к губам и прохрипел севшим голосом:

– Вой-вой-вой! Почтенный огаи-аджан, уважаемый дженаб а-доктор не убийца! Огаи-Воронин – врач его императорского величества Ахмада-шаха, да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!

Усилием воли Александр собрался с мыслями.

– Салямун алейкум, уважаемый огаи-аджан. – Он хоть и путался нещадно в градациях персидского этикета, в этой ситуации предпочел отмерять вежливые обращения не щепотками, а охапками. Прижал правую руку к сердцу, поклонился: – Дженаб-а-комиссар, я друг покойного. Только что проводил его за ворота, дал ему вот этот фонарь, – кивок на потухший фонарь в стороне, – и вернулся в свой дом, когда услышал выстрелы. Я прибежал сюда в чем был и здесь обнаружил тело моего друга.

– Ваалейкум, – сурово ответствовал полицейский комиссар, покачиваясь с носка на пятку и с подозрением разглядывая странно одетого чужака. Еще раз бдительно оглядел место преступления и труп. Никакого другого подозреваемого он при этом не обнаружил, следовательно, не было причины запутывать достаточно ясное дело. Ткнул волосатым пальцем: – Сертип Туров был русский? И ты тоже русский!

Пронзил уличенного кафира всевидящим взором. После этого он склонил голову к плечу, готовый выслушать чистосердечное признание убийцы, практически пойманного с поличным.

– Извините, огаи-аджан, мы оба русские, потому что мы друзья. Были друзьями.

– А как вы это докажете? – скептически усмехнулся следователь, прекрасно знающий, что преступники всегда поначалу запираются.

– Мои слуги подтвердят, что мы только что вместе ужинали в моем доме. И зачем бы я стал убивать полковника? И как? Он застрелен, а у меня даже ружья нет и никогда не было!

– Хм! – Комиссар оглядел хитрого русского, потом вернулся к телу и некоторое время строго разглядывал его, видимо ожидая разъяснений от самой жертвы.

Доводы задержанного, отсутствие у него оружия, а главное, упоминание его должности все же дали расследованию новый ход. Один из жандармов был послан в ближайшие дома – опросить жителей. Другой страж закона принялся исследовать улицу при колеблющемся свете переносного фонаря. Третий продолжал сторожить Воронина, по-прежнему основного и единственного подозреваемого. Огаи-аджан тем временем напряженно надувал щеки и выпускал струю воздуха в густые усы. Некоторое время Воронин следил за работой детективной мысли, но скоро догадался, что, если сам не поможет следствию, вряд ли следствие поможет ему. Он указал под ноги комиссару:

– Огаи-аджан, вот стреляная гильза. Это от второго выстрела, сделанного в голову в упор. – Голос его дрогнул, но он овладел собой и продолжил: – Первый выстрел я слышал за пару минут до этого. Наверное, где-то на улице валяется вторая гильза.

По едва заметному кивку комиссара один из полицейских потрусил искать гильзу. Тем временем другой выловил из арыка какой-то предмет, оказавшийся серебряным газырем с казачьей черкески. Тут уж огаи-аджан проявил личное рвение и сообразительность: снял кокарду, отряхнул ее, бережно передал подчиненному, расправил усы, аккуратно поддернул свои красивые штаны с лампасами и присел над трупом. При свете трех фонарей вдумчиво изучил тело.

Туров лежал навзничь, правая рука была судорожно сжата вокруг эфеса шашки. Один выстрел, по-видимому, первый, ранил полковника в спину, второй был сделан в лицо. На фронте Воронину приходилось видеть такие ранения. Выстрел полностью разнес голову полковника. Но все шестнадцать газырей – узких пенальчиков для пороха, по восемь с каждой стороны груди – хоть и были залиты кровью, но оказались на своих местах, в кармашках на черкеске убитого. Вдобавок найденный в арыке газырь отличался от них и размером, и чеканкой. Зато с левой стороны груди сукно полковничьей черкески было порвано. Оттуда с мясом вырвали петлицу, в которой еще за ужином поблескивал орден святого Георгия. Александр попробовал подтолкнуть тяжеловесную мысль комиссара в правильном направлении: