Нина Васина - Невеста и Чудовище

– Хорошо, не дергайся, сняла я эту веревку, все хорошо, больше не страшно, не думай об этом... – шепчет она, встает с коленей и отходит: – Боря, побудь с Лилькой, я возьму спальник.

Где-то далеко завыли милицейские сирены. Близкое дыхание Байрона.

– Текила, я успел, как ты и просила. Я вызвал милицию. Но, похоже, Кирзача повезут вместе с тобой. Он все еще жив.

– Не важно... Если нас не оставлять наедине...

Носилки подняли. Меня несут. Я слышу удивленный голос доктора:

– Зачем вы надели на пострадавшего наручники?

– Вы уж извините, но я ему еще рот перетяну платком, – уверенно отвечает невидимая Мамавера. – Байрон, поезжай за «Скорой», я дождусь милицию. Пусть они осмотрят... машину.

Я про себя улыбнулась. Вот что было у мамы в сумочке – наручники, а я уж подумала...

– А ты подумала, что я его пристрелю? – голос мамы плывет волнами, то тише, то громче. – Нет уж, из-за какого-то шакала я еще раз свою судьбу под прятки не подставлю... Мне еще... внука растить...

Почему она сказала – шакала?.. Шакалы – это псовые, как и волки? Они тоже... В глазах стало совсем темно, только светились во влажной черноте крошечными звездочками пять зернышек черной дикой редьки...

Почти год, пока я кормила Федьку внезапно обнаружившейся грудью, я осаждала Байрона просьбами рассказать о наших последних пяти месяцах. В странном полубредовом осознании своего раздвоения я слушала и слушала, как закончила десятый класс за три месяца, вышла замуж и установила на кладбище могильную плиту с надписью «Вера Андреевна Бондарь и Верочка Бондарь. Оставайтесь на том берегу». И годы жизни. Получилось что-то вроде заклинания.

И как посетила на шестом месяце свою бабушку под Рязанью. Это я сама вспомнила, когда открывала банку с медом от нее.

Дверь небольшого бревенчатого дома открылась, на крыльцо вышла высокая худая старуха с пронзительными глазами и спросила, подбоченившись:

– Помнишь меня?..

Ноги мои подкосились, ужас залил сердце. Байрон подхватил меня на руки и хотел вернуться в машину, но бабушка Ульяна остановила его властным окриком:

– В дом неси, ей с животом нужно передохнуть от путешествий! Неужели не помнишь? Я тебя нянчила до трех лет! Вот в этом доме. А ты и не помнишь?

В сумраке старого дома с плазменным телевизором на стене и кондиционером я выдохнула с облегчением: посреди большой комнаты стоял круглый стол с кружевной скатертью, стулья и табуретки сдвигались с места, и печь была, и диван с горой подушек, в которые меня и посадили.

– А как ты меня называла маленькой, тоже не помнишь? – прищурилась мама моей Примавэры. Вблизи ее лицо оказалось с розовыми щеками и живым насмешливым взглядом... – Совсем не помнишь?

Я отвела глаза. Ни за что не скажу.

Бабушка обратилась к Байрону:

– Она меня Баулей звала! Бабушка Уля, значит. А теперь вот не помнит. А все Маринка накуролесила со своей жизнью. Так накуролесила, что внучка родная теперь меня не узнает! Как мальчонку назовете, уже решила? А то давай я тебе деда твоего покажу – Федора, царство ему небесное, вот уж красавец был и смельчак, хоть и пил изрядно, – бабушка достает огромный альбом.

Обложка обита красным плюшем. И внутри... Я увидела свою маму семи лет с огромными бантами первоклассницы в рыжих кудрях. И потом – серьезную, строгую на выпускном. И студенткой-второкурсницей с погрустневшими глазами – влюблена. И рядом – предмет ее грусти. Молодой преподаватель Марк Яловский, высокий брюнет с напористым взглядом и внешностью плейбоя.

Когда Федьке исполнилось семь лет, появилась из своего далека Мамавера с кулинарной книгой – где была, не сказала, заявила, что не имеет права. В его восемь мы оставили изрядно растолстевшего на маминых пирогах сыночка в доме под Рязанью с двумя бабушками, чтобы в первые заморозки сходить на охоту. У Байрона было дорогое английское ружье – подарок Бирса. Запоздалая попытка отца восполнить свое отсутствие, когда сын подростком захотел пострелять и добрый человек Кирзач его этому обучил. Я же пошла налегке, с накатившей от предчувствия гона лихорадкой и страхом, чем все это может кончиться. Мама сильно удивилась, заметив, что я иду на охоту в рваных галошах. Байрон просил, чтобы я взяла телефон – он-то собирался застрелить зайца мне на обед, пока я буду прогуливаться по лесу в галошах и вполне могу заблудиться от тоски и ожидания. От телефона я с трудом, но отбилась. Обещала свистеть, если что. Мы взяли у соседей бабушки Ульяны гончего-эстонца, молодого и глупого – удивительно, как он не потерялся.

Потому что я взяла след зайца первой. И ушла потом от собаки за два круга.

Пока Байрон развлекался, науськивая эстонца, я слегка пробежалась трусцой между деревьями по заиндевевшим разноцветным листьям. И сразу поняла, что могу бежать так же быстро и счастливо, как тогда, в Объедкино. Я не знала, чем это может кончиться, поэтому на всякий случай определила по запаху воду – ручей в километре на запад. Что я буду в нем отмывать, если дела пойдут совсем бесконтрольно, я старалась не думать. Бежать, бежать и бежать – вот это счастье! Разогнавшись до начальной стадии эйфории, я замирала от страха и восторга каждый раз, когда обнаруживала новые запахи. Две лисицы – самец и самка! Старый лось и молодая лосиха! Четверка матерых волков с подраненной волчицей – на левой передней лапе загноение... Мертвечина слева – полуразложившийся крупный еж. И дикое количество зайцев на опушке.

Эстонец почуял ток моей крови и погнался отчаянно, зазывая Байрона на диковинного зверя. Я скинула галоши и ушла от собаки, по-лисьи намотав два круга.

Набегалась вволю, чтобы потом быстрее вернуть с усталостью ощущение тела. Чтобы зачумленный мозг отстранился от запахов и начал соображать и вспоминать. Пришлось почти силой заставить себя остановиться, захватить добычу и выйти с нею на Байрона.

И вот я иду, уставшая и счастливая. На ногах у меня остатки шерстяных носков, а в руках – по зайцу. Я несу их за шкирки. Зайцы обвисли в обмороке. И чем больше мое тело вспоминает человеческие ощущения, тем тяжелее мне этих зайцев нести.

Вышла к дороге и свистнула. Далеко впереди на дорогу вышел Байрон. Я слышала, как ломится слева из леса ко мне напролом эстонец, призывно лая. Выбежав, он метался рядом, дыбил шерсть, переходя от громкого лая к извинительному скулежу, совершенно растерянный.

Байрон, подойдя на достаточно близкое расстояние, утерял свою улыбку победителя: он нес убитого зайца, пристегнув его к поясу. Это был немолодой, но вполне откормленный и здоровый зверь. Капли крови из раны на голове капали на высокие охотничьи сапоги Байрона. Заметив двух моих, крупных и тяжеленных, он остановился и удивленно заметил: