Виктор Струков - Тамбовские повести

И впрямь, ещё набожнее стал Ёшка…

Бог дал, или от отца, или прадеда перешло, но перестал совершенно бояться морозов Ёшка. В одной рубахе и штанах на босу ногу ходил в самые жестокие морозы. Первое время у себя по двору, стыдясь людей, убирал скотину в хозяйстве, отбрасывал снег от избы, возил навоз из-под живности на огород, на пахоту…

Дошло до батюшки чудо, произошедшее с мирянином, долго беседовал священник с Ёшкой и рекомендовал в церковь приходить чаще.

Со слезой в глазах молился Ёшка, стоя на коленях, усердно кладя поклоны, считая уверенно, что Бог даровал ему чудесную силу. Что-то случилось у него внутри, в душе…

Сельчане, видя столь необыкновенные явления, постепенно убедились в простоте и блаженной невинности Ёшки, а батюшка местной церкви (тогда еще деревянной) всенародно нацепил на шею Ёшки крест большой, особой святости.

Люди после сего, встречаясь с Ёшкой, снимали шапки и крестились, приветствуя, как самого батюшку. Не возгордился Ёшка, но, как и прежде, был скромен и почтителен к старшим, вежлив к простым людям. Особое внимание проявлял к убогим и нищим, всегда одаривая их съестным или оставляя переночевать.

Приветливый по натуре, честный и трудолюбивый, видя немощь и хворь людскую, стремился Ёшка помочь молитвою страждущим. И порой совершалось чудо и больной выздоравливал, веруя в истинного Бога и в блаженный дар Ёшки…

Слава Ёшки росла. Его благое врачевание стало неотъемлемой частью жизни села. Его стали приглашать в дома. Каждый сельчанин стремился получить напутственное благословение.

Шло время. Рос и мужал Ёшка. Уже не один монолитный крест носил на шее подвижник: две губернии и её округи знали о чудодейственной силе Ёшки и шли к нему немощные, увечные, больные, надеясь получить исцеление…

И вдруг, как гром с ясного неба грянула страшной силы болезнь, названная людьми «чёрная смерть». Возникшая из ниоткуда косила людей яростно, с дьявольской силой и жадностью, убивала не щадя, ни стариков ни детей, ни сильных ни слабых. Три-четыре гроба выносила каждая семья из избы, лишаясь: сын отца, отец любимых детей, сёстры братьев. Ёшку тоже не обошла беда: отец, мать, а за ними любимая…

Опустела изба, мрачно на душе у Ёшки: не слышно больше голоса любимой щебетуньи; нет степенного, сильного, уверенного в себе и своей силе отца; нет заботливой и нежной матери. Пусто и страшно стало в доме. Чудится ему: стоит любимая за дверью и манит его за собой. Идет за ней Ёшка через двор, сад, в степь, к кладбищу.

Много раз видели Ёшку на погосте.

А ещё страшнее рассказывал сосед, видевший Ёшку на разросшемся после «чёрной смерти» кладбище, когда поздно за полночь искал там отбившуюся корову. «Стон послышался мне, – рассказывал сосед Саютиных, – загробный, придушенный, и такая тоска в нём, в этом стоне, что у меня по телу мороз мурашками прошёлся».

Неробкого десятка был Игнат, а от услышанного присел со страху, осеняя себя крестным знамением. Однако собрался с духом и, как когда-то в армии, в солдатах, крадучись, прячась за кустарником и бурьяном, подполз к тому месту, откуда стон доносился. Луна светила ярко, было хорошо видно. Рассказывал Игнат так: «Подполз, смотрю и вновь меня страх взял от увиденного и услышанного. Волос от страха у меня на голове зашевелился. Лежит Ёшка на могильном холмике, обняв его и каким-то страшным тоскующим голосом, просящим, придушенным голосом молит Бога, чтобы разверзлась земля и пропустила его, Ёшку, к любимой…»

Долго лежал Игнат, не шевелясь от страха неведомого досель; не мог подняться или шевельнуть рукой, как будто какая-то сила неведомая и страшная прижала его к земле! Даже дышать трудно стало.

Медленно поднялся Ёшка с холмика, со страшным стоном воздел руки к ночному небу – нездоровым, страшным блеском горели глаза его. Тёмные круги вокруг глаз резко выделялись при лунном свете. Страшное лицо исказилось, приоткрылся заросший бородой рот, блеснув оскалом зубов. Хриплое, непонятное, но как почувствовал сосед, сердитое что-то вырвалось из груди Ёшки. Сжав кулаки, долго потрясал он ими над землёю. Потом медленно опустил руки, повернулся, тихо с поникшей покорно головой, как-то вдруг весь, уменьшившись ростом, опустив безнадежно плечи, всхлипывая, словно малое дитя, медленно пошел в сторону села.

Замерев от всего увиденного, долго лежал Игнат, а когда прошли испуг, когтистая оцепенелость и страх, приподнялся и встал на колени. Трижды осенил себя крестным знамением.

Забыв про корову, трусцой, побежал домой, постоянно оглядываясь назад, на кладбище, словно бы кто с горящими могильными глазами, грозил ему костлявым кулаком оттуда.

Жена, ожидавшая мужа, с удивлением и испугом в глазах, уставившись на Игната, пробормотала, что корова возвернулась…

– Что с тобой, Игнаша, на тебе лица нет? Весь, как мел, бледный и белый, аж синевой отдает… Али что случилось? – переходя на шёпот и медленно садясь на лавку пробормотала жена. Игнат поманил жену в сени, чтобы от их разговора не проснулись дети, и поведал ей обо всём увиденном и услышанном на кладбище. «Досель ноги трясутся, – продолжал Игнат. – Ты пока никому не говори. Думаю, он умом тронулся, не иначе. Вот беда-то! Прости, Господи!» – бормотал Игнат, осеняя себя крестным знамением…

С той поры меньше стал Ёшка работать, плохо стал следить за хозяйством, а вскоре и совсем перестал ходить за живностью. Сюда под осень, обошёл ближние дворы соседей: наказывал в каждой избе, чтобы забрали хозяйскую живность, а то ведь «похарчится» животина. «А из меня таперчи плохой хозяин. Хлеба и кружку квасу мне в любой избе дадуть, а боля мне не надо…» – так рассказал он о своём решении.

До зимы Ёшка не выходил и не показывался на улице. Даже в церковь перестал ходить. Тревожный слушок пополз по селу – бояться стали ходить к Ёшке за помощью…

Когда хорошо и надёжно зима утвердилась на земле, ветхая старушка, жившая на околице села, видела как Ёшка в холщёвой рубахе и таких же штанах, с перемётной сумкой побирушечьей через плечо, босой, с палкой в руках, топтал снег, держа путь в открытую степь…

Перекрестив спину удалявшегося Ёшки, ветхая старушка до утра, стоя на коленях перед образами молилась, шепча имя Саютиных – семьи некогда счастливой и дружной; порушенной в короткий срок, как дерево перебитое молнией в страшную грозу.

Долго неслышно было о Ёшке. Всю зиму люди говорили о нём, вспоминая доброту его и набожность.

Много прошло времени: может пять, а может и десять лет. Изредка привезёт новость о Ёшке какой-нибудь крестьянин, побывавший на ярмарке в Воронеже-городе, или в Орле, или ещё в каком поселении. Будто видел тот Ёшку на ярмарке, босым, в одной рубахе и штанах холщёвых, с сумкой и палкой. «Долго беседовали мы с ним: про жизнь, про всё помаленьку. Говорил, вскорости возвернётся домой. Про дом свой испрашивал: „Цел, мол, дом мой?“ А кудашь ему дется? Стоить, – говорю. – Никто пальцем ничего там не тронул. Помним, мол, благость твою… В земли израилевы ходил, во святые пределы. Вот какие дела!» – закончит повествование крестьянин.