Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

— Но вы же сами… — обескуражено произнес я.

— Да, — ответствовал Владимир весьма серьезно. — Да, Николай Афанасьевич, тысячу раз — да! Я тоже полагаю, что нам противостоит не один преступник, а несколько. Но мне не хотелось бы прямо сейчас, исполнившись feu sacr? [38] Feu sacr? (фр.) — святой огонь. во всем теле, бежать к представителям властей и предъявлять им то, чем мы сегодня располагаем. А располагаем мы с вами, многоуважаемый Николай Афанасьевич, все больше собственными умозаключениями. Я-то полагаю, что они верны, но убедим ли мы в том власти? Ну вот хоть того же упоминавшегося мною следователя Марченко?

Я молчал. Разумеется, Владимир был прав. Он вздохнул, наклонился вперед, утвердил локти на столешнице.

— Прежде чем идти в суд, нам надобно самим выяснить все, что только возможно, об этих… об этом обществе, — сказал Ульянов. — Каковы цели его участников? Кто они? Для чего совершают убийства, да еще столь странным образом, что ни общество, ни медицина, ни полиция не усматривают в них убийств?

— Что же тут странного? — удивился я. — Уж ясно, кажется: любой преступник стремится обставить дело так, словно никакого преступного деяния не было! Именно подобным образом эти бандиты и поступают — за исключением разве того злосчастного случая, в котором обвинили Аленушку…

— Так ведь тут главная непонятность и есть! — воскликнул Владимир. — Вот она, истинная загадка! Ведь тайные общества, ежели они убийствами занимаются, для чего это делают? Для того чтобы запугать общество! Не яд в чай подливают, а кинжал в грудь вонзают! Стреляют в упор у всех на виду! Бомбы взрывают! Вот возьмите, к примеру, германское общество «Фема». Оно ведь свои страшные деяния обставляло таким декорумом, что вся округа в страхе тряслась!

Я задумался. В словах Ульянова был резон.

— Вот мы с вами и постараемся понять — что же это за общество такое? — сказал он. — Что за цели оно себе наметило?

— Что за цели, я не знаю, — признался я, — да и как определить? Но только, Володя, ежели все происходящее, все эти страсти — дело рук таинственных заговорщиков, многое становится понятным. И то, что все погибшие — люди вполне молодые…

— Даже Ивлев? — прищурившись, спросил Владимир. — Вы ведь сказали, что он как будто бы ваш ровесник.

— А что Ивлев? — возразил я. — Его-то как раз могли убить по той причине, что он, будучи представителем властей, узнал о заговорщиках… Да, вы говорили о целях. Но цели-то могут быть любые! И очень даже всеразличные! Нынче одна, а завтра другая. Вот, вспомните! — Я обрадовался тому, что в своих наблюдениях нашел поддержку собственным словам. — Вспомните того Григория Витренко, с которым мы имели сомнительную честь познакомиться.

— Помню прекрасно. И что же?

— Разве вы не обратили внимание на то, с каким нажимом он то и дело говорит не «я», а «мы»? Разве не означает сие… Нет, я конечно, понимаю, что этого мало, но, Володя, обратите внимание: ведь этот Витренко с какими-то своими товарищами и Чернышевского брался освобождать! — Ульянов сделал некий нетерпеливый жест, и я поспешил поправиться: — Не приписывайте мне лишнего, Володя, я с большим уважением отношусь к покойному Николаю Гавриловичу, но ведь эти-то… они, выходит, против власти злоумышляли! И вот еще, — заторопился я, видя, что губы моего собеседника искривила усмешка, — вы, кажется, смеетесь, а ведь и с цветами у Григория что-то такое… сомнительное. Похоже, знаки-цветы ему не чужды, как по-вашему?

При этих словах усмешка сразу пропала. Владимир нахмурился.

— Да, интересно. Вы имеете в виду цветок на портрете?

— Конечно! — ответил я.

Ульянов еще больше нахмурился.

— Верно-верно, странное указание. Только не похож наш Григорий на заговорщика… — произнес он раздумчиво. — С одной стороны, ну какое тайное общество из эдаких фалалеев [39] То же, что фаля: простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса. и идеалистов? А с другой — цветок, да. И еще кое-какие мелочи… — Ульянов замолчал.

— Какие мелочи, Володя, о чем вы? — спросил я с интересом.

— Мелочи? Да так, есть кое-что, — ответил он словно бы нехотя. — Я, видите ли, намереваюсь нанести этому господину еще один визит. Вот тогда я вам о мелочах и расскажу. А пока… Пока я еще сам в них не разобрался, не хочу, чтобы ваши мысли двигались в неверном направлении.

Я был, конечно же, разочарован этими словами и тем не менее счел аргументы Владимира достаточными.

— Бог с ними, с мелочами, — промолвил я, — но ведь сколько уж раз писали в газетах о склонности части нынешней молодежи к такого рода организациям! И напрасно вы называете господ, подобных этому Григорию, фалалеями и идеалистами. Конечно, идеалисты, но разве это мешает им соединиться в тайное общество? Идеалисты… Поди ж ты! Опять же Зунделевич этот…

Владимир покачал головой.

— Те, о ком вы говорите, употребляя выражение «часть нынешней молодежи», а по мне, так это молодые люди, более всего озабоченные будущим России, — разве станут они пятнать себя и свое дело убийствами? Разве те, кто мечтал организовать побег Николаю Чернышевскому, — я, правда, не могу поверить, что наш Григорий к этому причастен, — разве организаторы этого несостоявшегося побега не показывали тем самым свою самоотверженность? Подумайте, Николай Афанасьевич, ради несправедливо осужденного они готовы были на…

— На преступление! — быстро вставил я, воспользовавшись тем, что говорил Владимир медленно, с расстановкою. — Да-да, на преступление! Ведь и стражников могли пригнести, и перед нападением на жандарма, уж поверьте мне, не остановились бы — ради свободы для своего кумира! Еще раз повторяю: я преклоняюсь перед умом господина Чернышевского, искренне сожалею о его кончине. Открою вам затаенное: мне порою хотелось с ним побеседовать. Вот так вот, запросто, за чаем, да! Но ведь среди нетерпеливых сердцем молодых его поклонников были и есть такие, для которых жизнь человеческая — ничто. По сравнению с идеалами.

Владимир молчал, глядя в сторону и мерно постукивая пальцами по крышке стола.

— Я ведь их не осуждаю, — продолжил я тоном ниже. — То есть, не в том смысле, что готов простить им убийство. Я к тому, что понятна мне эта черта — небрежение человеческой жизнью. Это от молодости. Знаете, молодые солдаты-новобранцы, когда попадают на поле боя, часто палят, не думая, в белый свет как в копеечку, в людей — тоже как в копеечку. От страха, а главное — от азарта! Но старый солдат — он стреляет только тогда, когда единственно необходимо. Вот и в штатской жизни то же. Молодежь ставит идеалы выше жизни человеческой. А мы, старики, знаете ли, наоборот. Так-то… — Я протяжно вздохнул, чувствуя, как горячая и вовсе не обыкновенная для меня речь забрала немалые силы. — По молодости многие к жизни и смерти легко относятся. И дело свое они выше бытия ставят. И своего бытия, и чужого!