Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

— Это не фантасмагория, сударь! — ответствовал я со всем убеждением. — Это, господин судебный следователь, истина, которую вы упорно отказываетесь видеть!

И далее, уже не сдерживаясь, я выложил Марченко все — и про ветки сирени, и про тайное общество. Воздержался только от упоминания о найденном нами листочке из книги Василия НемировичаДанченко.

Когда я закончил свой монолог, следователь долго молчал, глядя в угол кабинета.

— Вы вот что, господин Ильин, — сказал он наконец. — Вы, знаете ли, поезжайте в Кокушкино. Вы ведь там живете, верно? Вот и живите. Коли нам станет что известно, мы вас немедленно известим. И, право слово, вместо всех этих фантазий — о тайных обществах, об убивцах, закалывающих людей и разбрасывающих веточки сиреневые, — вы лучше еще раз подумайте, где может скрываться ваша дочь. Чтобы мы поскорее могли найти госпожу Пересветову и от нее лично узнать, почему она вдруг бежала, как если бы до смерти струсила судебного расследования. А пугать мирных обывателей и мнить себя великим расследователем — это вы бросьте. Вы, милостивый государь, вообще-то что про убийства в наших краях слыхали? Это ведь Самара, а не какие-то, прости Господи, джунгли африканские. Да у нас за весь прошлый год ни одного убийства не случилось! Кражи — да, кражи у нас происходят постоянно, и, что греха таить, в больших количествах. Нерадения на службе, законом тоже наказуемые, частенько под суд попадают. Увечья и побои бывают. Поджоги случаются, нарушения питейного устава, присвоения званий и титулов, даже разрытие могил и ограбление мертвых… Но убийства!.. Вот уж поистине… — Что Марченко хотел сказать этим «поистине», осталось для меня неизвестным. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся из кресла, выпрямился и металлическим голосом сказал, согнав с лица остатки насмешки: — Не смею более вас задерживать. Всего хорошего, господин Ильин.

Так и ушел я из окружного суда в сильнейшем смятении и разочаровании, испытывая горькое чувство бессилья от того, что не удалось мне ни в чем убедить следователя Марченко. Да и сам я ощущал какие-то странные изъяны в своих суждениях. Вот ведь почему-то, говоря с Ульяновым, видел я и прочные взаимосвязи явлений, и строгую логику наших догадок, а лишь только попытался выстроить доказательства перед человеком посторонним, да еще к тому же предубежденным, — и вся стройная логика рассыпалась, словно карточный домик.

Возвращаясь на извозчике домой — поразительное дело, квартиру Ульяновых я уже стал называть домом! — я слово за словом перебирал в памяти разговор с господином Марченко. Точнее сказать, пытался перебирать. Вместо того чтобы восстановить беседу в ее последовательности, разум мой, или та его часть, которая отвечает за воспоминания, подбрасывал лишь отдельные фразы, произнесенные судебным следователем, и они назойливо звучали в моей голове, я же, другой частью разума, горячо и страстно отвечал на них — но мысленно, конечно же, мысленно. В кабинете господина Марченко я почему-то не смог найти нужные слова.

«… Вы считаете неопровержимые улики, добытые следствием, фантастическими измышлениями?» — «А вы, господин судебный следователь, неужели вы считаете латунную дамскую булавку, которой и таракана проколоть не получится, неопровержимой уликой?!»

«… Что же вы успели за эти дни выяснить, разгуливая и разъезжая по городу?…» — «Да, господин следователь, я разгуливал и разъезжал по городу, я, быть может, по родному Кокушкину столько не шествовал и не катался, сколько нагулял и наездил в Самаре за эти три дня, но я, по крайней мере, действовал, предпринимал какие-то усилия, вы же за две недели, прошедшие после исчезновения моей дочери, не сделали ровным счетом ничего!»

«… Отправить за решетку молодую даму хороших кровей…» — «Позвольте, господин следователь, что же это вы о моей дочери, словно как о лошади породистой?!..»

«Вы по городу с револьвером ходите, размахиваете им, людей пугаете…» — «Судя по вашим словам, господин судебный следователь, вы за мной слежку изволили установить? Вы бы, сударь, лучше бандитов и убивцев выслеживали, а не мирных граждан и верных слуг государя нашего, вооруженных револьверами не из злокозненных побуждений, а исключительно по своему боевому офицерскому прошлому!»

«Лучше поделитесь со мной!» — «Так ведь я и поделился, господин следователь! Все, что знал, и все, до чего додумался, как есть рассказал, вы же меня на смех подняли, в Кокушкино домой погнали…»

«Да у нас за весь прошлый год ни одного убийства не случилось!» — «А вот в этом позвольте вам не поверить, господин судебный следователь! Чтобы в большом городе Самаре, населенном разными людьми, как знатными, работящими, так и личностями безо всяких занятий, чтобы в Самаре, с ее горчишниками да батраковцами, за весь год ни одного убийства не случилось?! Нет, ваше высокоблагородие, не поверю! Скорее поверю в то, что полиции и судебному следствию невыгодно иметь на руках нераскрытые убийства, зато куда как выгодно относить подозрительные смерти к разряду несчастных случаев да печальных исходов опасных болезней!»

И — снова: «Лучше поделитесь со мной!»… «Людей пугаете»… «Даму хороших кровей»… «Неопровержимые улики»…

— Эх, — бормотал я себе под нос, чуть не плача, — вот уж, право, взъефантулил меня его высокоблагородие так уж взъефантулил… — не замечая даже, что произношу смешное словечко, узнанное мною от судебного пристава Сергея Ивлева. Взбаламутил мне память господин Марченко…

Словом, когда я входил в дом Рытикова, я опять трясся как осиновый лист, а в голове моей бухало так, словно там кто-то бил в турецкий барабан.

Дверь мне открыл Владимир. Вид у него был растерянный и встревоженный. Я сначала не придал этому особенного значения и, следуя за моим другом в кабинет, принялся еще на ходу пересказывать ему недавнюю беседу с судебным следователем. Как мне показалось, Ульянов слушал невнимательно — либо он странным образом потерял интерес к моему посещению окружного суда, либо заранее знал, что мой разговор с господином Марченко ничуть не продвинет нас в направлении наших поисков.

— … А он мне и говорит: поезжайте, мол, в Кокушкино и живите там. Дескать, ежели нам что-нибудь станет известно, мы вам сообщим. Каково, а? — продолжал я свой рассказ, уже сидя на диване.

Вдруг я осекся. Только теперь я обратил внимание, что в комнате Владимира, всегда опрятной и прибранной, царил странный беспорядок. Бумаги на столе были разбросаны, часть их переместилась на стулья и даже на пол; дверцы книжного шкафа раскрыты, гардероб распахнут.

— Володя, простите меня, Бога ради! — воскликнул я. — Я, по-моему, чересчур увлекся своим рассказом об этой незадачливой и даже бессмысленной встрече. Что произошло?